Андрей Архангельский «Вот здесь и здесь – слева, в уголку – художнику удалось сказать правду» – так схематически можно обозначить тему «соцреалистическая литература», как ее сегодня преподают в наших вузах и школах. Сегодняшнее изучение классиков соцреализма (которых из «законных» в нынешней программе осталось немного – Шолохов, Леонов, еще несколько авторов) стоит на том, «что художнику, несмотря на запреты и цензуру, все-таки удалось кое-что сказать».
Гораздо честнее, на мой взгляд, было бы объяснить, почему это советское «кое-что» с годами превращается в «ничто». 60 лет назад, в начале 1957 года, первую Ленинскую премию по литературе получил Леонид Леонов за роман «Русский лес». Роман до сих пор еще считается священной коровой, невиданным вольнодумством – именно за то, что Леонову якобы удалось за соцреалистической формой скрыть нечто собственное, несоцреалистическое (это пытаются доказать, например, Н.Л.Лейдерман и М.Н.Липовецкий в новом учебнике «Современная русская литература». М.: УРСС, 2001). Впрочем, это без труда находили в «Русском лесе» и раньше: те, кого украинский писатель Юрий Неборак называл «поколением трех точек» – целое поколение полусвободных читателей любило как раз такую «полусвободную литературу» – за то, что между строк там можно было прочесть то, чего не было, но очень хотелось. Однако сегодня «Русский лес» читается не лучше и не хуже приснопамятных Бабаевского или Галины Николаевой. Именно «не лучше и не хуже» – потому что соцреалистические романы нельзя сравнивать по качеству: их качество┘ одинаково, и в этом – их главная беда.
Язык – вот что сразу ставит автора такого романа в заведомо проигрышную позицию. Это замечательно точно уловил Сорокин – именно┘ однодушность, а точнее, неодушевленность, что ли, всего соцреалистического массива текстов. Их все действительно МОГ написать один человек. А точнее, нечеловек. Даже острая, нетривиальная мысль, высказанная при помощи официально ограниченного набора слов, ритма, режима речи, не может прозвучать – ей мешает мягкая, липкая оболочка «положительного», одномерного языка, которая гасит все удары, амортизирует любую боль и авторские амбиции. Нельзя языком политработника рассказать о первой брачной ночи. Язык соцреализма (его основные приметы давно описаны) придуман ТАК, чтобы на нем нельзя было выразить человеческое. Даже самому талантливому автору. Соцреализм – это суррогатная, даже при том что любящая мать: ей нравится процесс, но она способна вынашивать и рожать только суррогатных детей.
Именно поэтому в любой диктатуре (идеологической ли, экономической ли, неважно) есть два пути для талантливого человека: либо бороться за свой язык, причем бороться с обреченностью Сизифа, ни на что особо не надеясь, – либо подстраиваться под уже имеющийся формат, диктат языка – с тайной мыслью «потом, незаметно, потихоньку говорить что-то свое». К первому типу относился, например, Платонов. Он с требованиями партии поступал как подлинный постмодернист: понимая их буквально, доводил соцреализм до абсурда, вываливал тезисы потрохами наружу – и сам вываливался сразу за пределы языкового диктата. Леонов же, как большинство честных советских писателей, считал, что советскую власть можно обмануть ее же методами – и ее языком сказать главное, нутряное.
Это самообман и утопия. Сегодня роман Леонова, которым восхищались тридцать лет подряд, видится сработанным в точности под актуальные задачи партии. Отдельный негодяй (Грацианский), затесавшийся среди хороших патриотов, гадит и вредит, лицедействует, но и спустя 20 лет его выводят на чистую воду комсомолки, политработники, просто хорошие люди. Это абсолютно соответствует задачам 57-го года, когда роман и был отмечен: «Были отдельные перегибы с законностью в отношении советских граждан». Сталин (читай) и его клика держались на таких вот негодяях и доносчиках, как Грацианский. Партия очистилась от них – и всем опять будет хорошо. Герои романа при этом беспомощно нечеловечны. Главный герой бесплотен; главный злодей не просто нравственный подлец – он непременно еще и тайный агент охранки, и плохой отец, и трус, и чуть ли не действующий шпион – то есть в соответствии с соцреалистическими канонами обладает не одной, а сразу всеми отталкивающими чертами. Национальность его тоже довольно ясно читается. Он НЕ русский – в отличие от ВСЕХ остальных героев. (Недаром же за фразу «я не коммунист, зато я русский» Леонова подняли на щит почвенники.) Единственный фашист в романе тоже не простой, а такой – как говорят сегодня, «фашист-фашист»: он таков, каким его рисовали Кукрыниксы: знаток России и идейный враг ее, он такой, что называется, «с особым цинизмом», воплощение подлости, философ-садист, демагог, самодовольный безумец. Однако он – и то поинтереснее остальных героев романа, которые ведут себя как марионетки: мотивация их поступков совершенно лубочна и неестественна: сын профессора Вихрова Сергей идет в паровозное депо, чтобы «стать частью народа», дочь стремится на фронт, стыдясь укоров будущих поколений.
Никто нигде не правдив, не верится в существование ни одного из героев – даже острые моменты романа политы таким толстым слоем советской духовной штукатурки, что становится приторно даже от правды. Вся, казалось бы, боль о русском лесе в романе элементарно заменяется на боль о русской металлургии или русском самолетостроении. Это типичный роман-конструктор, производственный роман со своей борьбой «хорошего с еще лучшим» – но с поправкой на оттепель.
Однако то, что в 50-е казалось острым и небезопасным, сегодня видится абсолютно форматным, типично советским: все авторские «фиги» совершенно беззубы, скрыты под пудами многословной и безусловной веры в «хорошую» партию, которая разберется.
«Русский лес» хорош только одним: он еще раз опровергает миф о том, что можно писать правду, пользуясь официально дозволенными приемами: языком и темами, сюжетами и героями. Правду нельзя писать на языке неправды.
Первым любому диктату всегда сопротивляется язык: именно он и сообщает глубину и героям, и сюжету, и перипетиям. Это неверие советских писателей в силу и самостояние языка, самобытного авторского слова в борьбе с любыми тоталитариями подобно неверию в силу русского леса в одноименном романе: лес, как и язык, платит изменникам той же монетой.
