Виктор Кузнецов Поэт Николай Глазков (1919–1979) никогда не был диссидентом или критиком советской власти. Но именно он ввел в обиход слово «самиздат», точнее – «самсебяиздат». Так он называл еще до войны рукописные книжечки, любовно переплетенные друзьями. Впрочем, нередко рисунки к ним делали такие художники, как Александр Тышлер или Давид Штеренберг...
Николай Глазков не был также «эскапистом», уходившим от жизни в чистое искусство. Но он жил так, как может жить только самый свободный из людей – поэт. А жизнь Николая Глазкова была, перефразируя Клаузевица, продолжением поэзии иными средствами. «Я иду по улице, мир перед глазами, и стихи стихуются совершенно сами...»
Многие, кто отродясь не слышал имя Николай Глазков, знают его стихи, ставшие народной мудростью. «Я на мир взираю из-под столика, / Век двадцатый – век необычайный: / Чем столетье интересней для историка, / Тем для современника печальнее». А сочиненное им еще до войны самое короткое в русской поэзии четверостишие: «Мы – умы, а вы – увы!»
Естественность – основная черта Николая Глазкова в стихах и в жизни. Привыкшие к нормативам, канонам, условностям и т.п. редакторы, критики и сограждане редко могли понять и принять это его свойство. Глазков писал предельно простым языком, что и раздражало ревнителей чистоты жанра. «Шебуршит колючий снег. В стужу и во мраке / Мерзнет бедный человек – / лучший друг собаки».
Прелести таких «краткостиший» с их незамутненной чистотой восприятия не могли оценить ни присяжные эстеты, ни так называемые друзья народа. Тем более неприемлемой считалась манера Глазкова ходить в ботинках без шнурков или купаться в любом близлежащем водоеме (в Алма-Ате таковым оказался гостиничный фонтан).
В Союз писателей его приняли на 42-м году жизни, хотя все поэты знали его стихи наизусть, а многие просто тянули его строчки в свои сборники. До самой смерти Глазков издал с десяток книг, но это была верхушка айсберга, наиболее проходимое. Настоящего Глазкова стали издавать только в середине 80-х.
Был, впрочем, один документ, которым Николай Иванович весьма гордился – членский билет Географического общества, основанного еще в 1845 году. После войны Глазков ради заработка ездил по Союзу, печатался в районках. И это переросло в страсть к путешествиям, к изучению страны.
Особенно полюбил Глазков Якутию и даже сам стал походить на якута – скуластый, слегка раскосый, с узенькой бородкой...
Поражает, как стремительно юный Коля Глазков ворвался в поэзию. Его стихи конца 30-х написаны рукой зрелого мастера, впрочем, он ведь начал писать лет в восемь-девять. А кроме мастерства была еще смелость думать, говорить и действовать не так, как полагалось в те годы...
Вот одно из самых ранних стихотворений Николая Глазкова – «Ворон». Вначале это не более чем парафраз Эдгара По: автор спрашивает птицу, будет ли он богат, любим и т.д. Разумеется, на все следует ответ «Никогда», даже на вопрос, будет ли коммунизм. А потом:
Я спросил: «Какие в Чили
Существуют города?»
Он ответил: «Никогда!»,
И его разоблачили!
Что это – лукавая пародия, поучительная басня или же нечто большее? Надо иметь в виду, что отец Николая Глазкова, адвокат и большевик, в тот год сгинул в ГУЛАГе. И тогда стихи приобретают зловещий смысл, напоминая о дьявольских сеансах провокаций, «разоблачений» и самооговоров...
Юный поэт еще с первого курса Московского пединститута имел у одних репутацию гения, у других – шута. «Я поэт или клоун? Я смешон или нет? – спрашивал он много позже сам себя. И отвечал: – Посмотреть если в корень – клоун тоже поэт!» Имидж (как теперь сказали бы) юродивого мешал ему пробиться в печать: вплоть до конца 50-х он жил переводами, а еще раньше кормился пилкой дров. Но эта же маска позволяла Глазкову говорить много такого, за что иначе он мог бы пойти по следам отца...
В одной довоенной анкете для друзей Николай сообщает о своем мировоззрении – «христианство, марксизм, футуризм». В самом деле, среди его ранних поэм есть звучащие очень по-христиански, хотя слово «бог» там почти не упоминается. Разве что в таком контексте:
Господи, благослови Советы,
Защити страну от высших рас,
Потому что все Твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас...
Поэмы Глазкова – это по сути большие блоки четверостиший, довольно условно объединенных общей темой. «Краткость – единственная сестра таланта!» – любил он повторять, и «краткостишия» писал всю жизнь. Многие из них существуют в разных вариантах, нередко их можно найти в поэмах или в балладах – целиком или частично. «Сам себе издатель, редактор и спецкор», Глазков мог такое позволить. Он был еще много чем «сам себе». Хозяин одной из самых гостеприимных московских квартир, Николай Иванович притягивал к себе и чтением стихов, и разговорами на самые разные темы (он знал наизусть и «Историю» Ключевского, и таблицу Менделеева), и турнирами по шахматам, и состязаниями по уральской борьбе (что ныне зовут армрестлингом)... Самим собой оставался Глазков и в кино – у Тарковского в «Рублеве» он снялся в роли Летающего мужика, а в «Особенном человеке» Веры Строевой готовился играть Достоевского. Увы, первую из этих работ прервал перелом ноги, и роль вышла вдвое короче, а второй фильм вообще запретили, боясь намека на «пражскую весну».
Многое из того, что говорил и делал Николай Глазков, еще предстоит осмыслить. Вот, казалось бы, чудаческая идея – собрать подписи под обращением в Верховный Совет СССР, чтобы 64-й день каждого года объявить Днем шахматиста. Но если посчитать, то выйдет 5 марта! А персидское «шах мат», как известно, означает «царь умер»...
Его чуткость к слову повсюду натыкалась на языковые парадоксы. Студент литфака, Глазков ходил на военную подготовку в садик Мандельштама – названный в честь физика, но какой поэт мог ходить строем в таком саду? Летом сорок четвертого он сообщает друзьям, что вместе с Красной Армией «взял Лиду» – только не город в Белоруссии, а жену. Первый брак был недолгим, зато со второй женой по имени Росина он счастливо прожил четверть века. Лишь в середине 1970-х омрачил жизнь переезд с Арбата на Аминьевское шоссе. Место оказалось шумным, и Глазковы долго хлопотали о другом районе. Наконец пришла бумага: «Вопрос решен положительно». А это, вспоминала Росина Моисеевна, был день положения поэта во гроб.
