Александр Самарцев Соснора – особенный звук. Поначалу – теплый, подробный, за которым не могло стоять никаких школ (ни питерской – упаси бог! – ни лианозовской). Веяло от него той самой «песней», на чье горло «агитатор и главарь» якобы наступил, но менее «левой» и взаправду лиричной. Никто в моем поколении Соснорой не воспользовался. Бродским – да. У того легко брались на вооружение поза, приемы переносов и калькуляторство, арсенал Сосноры скорее выдавал Протея.
Назвать его гением было бы пошлостью (не верхом, но все равно)┘ Понятно, что задним числом я пытаюсь конструировать миф. Но если без мифа нельзя, ему лучше уступить. (Еще лучше – возглавить.)
Самой актуальной из поэтов-мифов на рубеже 60–70-х представлялась четверка «Женя–Андрей–Роберт–Белла» (в любой нумерации). Да, это был массо-интеллигентский миф, оттепельно-советский: ну и ладно (как сказал бы Рубцов), и добро. Живя вне «кухонь» и бдений у монумента в прожекторах на Триумфальной, каждого из этой четверки я читал отрывочно, хотя и жадно. Редкие строки Сосноры, упоминаемого рядом с той же обоймой, скорее просачивались, чем доходили, – через «Поэтический словарь» Квятковского или братские могилы типа «Дней поэзии». Один такой «День», выуженный из букинистических развалов областного центра на Волге, моей второй (после Москвы) малой родины, меня и добил.
Альманах датировался, не соврать, 1963 годом, а «тысячелетье на дворе» стояло (во всех смыслах) брежневское («стильное» – по выражению Василины Орловой). Я листанул его, мгновенно прилипая к тому, кого искал, – имя пленяло, растягиваясь, резонируя: СО-СНО-РА-А, – и ничего не видящий глаз ткнулся в концовку стихотворения «Порт»: «Море! В солнечном салюте,/ в штормовой крамоле!/ Отчего ты вышел в люди,/а не вышел в море?»
Так почва нашла зерно, а зерно – почву: яркие (преломленно-хрустальные своей неточностью) рифмы, чувство правоты в слове «крамола», горечь «невыхода» (или выхода НЕ ТУДА), наконец, море, точнее, брызги берегового шторма, разъедающие страницу, – я кожей воспринял весь этот «мороз».
Наш городской молодежный клуб любил зазвать столичных, главным образом полуопальных, звезд. После Визбора и Высоцкого в феврале 1971 дошла очередь и до Сосноры. Худенький, зоркий, ленивый (этакий зек с налетом жеманства), он к вязкой плавности жестов подмешивал храбрый и одинокий юмор: «Бросив рваный рубль на стойку,/ из занюханных стаканов/пьют чесночную настойку/ Аджубей с Хачатуряном» (там в ернической балладе дюжина катренов, не меньше), но смеяться было «в лом» – невинные, карнавальные какие-то мишени (я еще тогда не дорос до «Столбцов» Заболоцкого), автор же хохота сдержать не мог. Нас, «тупых», вроде бы не замечая. Мы повезли его после выступления на чью не помню квартирку, затерянную в глубинах района, метко названного Безымянкой.
Гость закурил и съежился, как тот самый рубцовский «волк, садясь на табурет».«Можете вообразить, где вы сейчас? – сказал я ему. – Что за этим окном?»
«Ад!» – выпалил Соснора серьезно.
Вдруг я понял: поклонения не будет, и это хорошо.
Помнится, я задал ему вопрос: «Кто бы мог подхватить эстафету?»
«После нас, Андрея, Беллы, Васи, никого нет! Не вижу. Да и быть не может!»
Господи, я догадывался, что это чушь, я и сейчас того же мнения, зато какая чушь!
«Имярек, – заметила в своем ЖЖ одна безжалостная поэтесса, – идиот. Но ему можно». Ему, Сосноре (ну пусть в моей о нем легенде), МОЖНО БЫЛО, МОЖНО СЕЙЧАС, ВСЕГДА МОЖНО – гармония, она и в Африке всего превыше, у естественности достаточно русел, как правило, единственных┘
Странное дело: сквозь обаяние многое в его строках резало по чувствам, как нож по фарфору, но безо всякого ущерба для моего мифа.
Не оставил на мифе отметин и личный контакт. Можно было читать стихи туда-сюда въедливо, находя то интонации Роберта, в другом углу – навязчивый акцент Слуцкого, в третьем – кирсановские переливы. И все это скопом не заслоняло его, Сосноры, самодостаточности, отдельности.
Он ждал своего часа. Час подоспел – Пушкинская премия, режим наибольшего благоприятствования в книгоиздании, хотя до полноты далеко, да и стихов нет уже лет двадцать с лишним.
Как раз на том переломе, весной 1984-го, я его и застал вновь. Теперь это был практически оглохший революционер-классицист-имперец. Он читал длинные поэмы: «Возвращение к морю» и еще одну, чрезвычайно барочную, с нарочито расползающимися рифмами в пятистопном ямбе (гладиатор–гладиолус, едины–египтяне).
Имперство закреплял чеканный цезарианский профиль на подаренной в тот вечер фотографии (смутные посиделки в «аду» 71-го, разумеется, отъехали для него на дно).
Собственно, испытания мифа на этом закончились.
До сих пор я уверен, что двух дарованных встреч довольно. В нескольких моих стихотворениях и одной поэме-сказке легко черпнуть Соснорин звуковой навар, это небольшая дань, я ее не стыжусь.
У кого-то из поколения учителя были, я же, благодарный уйме народу, от верности единственному уклонился, от ровесников отпал.
Комплекс Фауста? Пожалуй.
Впрочем, нет, другой – у Ахматовой как раз о нем: «Ведь где-то есть простая жизнь, и свет┘»
«Простая жизнь и свет» энергией, «тканью энергии» в мастере никуда не делись. Этим он мне и оказался нужнее нужного («нежнее нежного»). Уязвимый фокусник, библиотечный червь, обложенный свитками, но при всяком удобном случае вылетающий в окно, в сад при окне – о таком Сосноре была догадка, и она подтвердилась.
