Женщине дано иное зрение

"Кто варит варенье в июле, тот жить собирается с мужем┘"
В.Маковский. Варят варенье. 1876 год. ГТГ

У Евгения Винокурова есть строки: «Поэт и женщина – два разных существа. Их смертный поединок вечен, право!» Поэт знал, о чем говорил. Как, однако, быть в довольно распространенном случае, когда поэт и женщина совмещаются в одном лице? В любом случае победа – неважно, поэта над женщиной или ее над ним – оборачивается драмой.

В стихах Инны Кабыш нет ничего дамского, даже если иметь в виду понятие, запечатленное в названии блоковской книги. С другой стороны, героиня не рвется останавливать коней на скаку или входить в горящие избы. Хотя, как с горечью сказано в песне о погибших десантниках, – «в жизни есть место подвигу,/ слишком много есть мест». Помнится, Веничка Ерофеев в качестве идеала противополагал навязываемым сверху подвигам «всеобщее малодушие». У Кабыш другое: не столько «вечно женственное», сколько «женское, слишком женское». Поэтому она говорит с Родиной на равных – как одна мать с другой: «Россия, береги своих детей,/ не то одна останешься на свете».

Вообще, на месте тех, кто занимается таким благородным делом, как сочинение вопросов к ЕГЭ, я бы рекомендовал школьникам (ученикам Кабыш) поразмышлять над «образом Родины» в стихах своего педагога: «Я родилась в большой стране:/ пусть больше нет ее снаружи,/ она целехонька во мне –/ я никогда не буду уже». «А если когда-нибудь в этой стране┘» – сказала Анна Ахматова. Здесь нет ни высокомерия, ни гордыни. А только скорбная отстраненность, право на которую дается лишь страстной и безответной любовью. Исчезновение государства, где ты родился и вырос, – тоже «личные трудности»: так обозначила И.Кабыш первую книгу. Неотделимость от судеб Родины сродни неотделимости от поэзии, которая только и дает шанс сохранить и то, и другое: «В моей бестрепетной отчизне,/ как труп, разъятой на куски,/ стихи спасли меня от жизни,/ от русской водки и тоски».

Отчизна названа «бестрепетной»: жестоко, но справедливо. Во всяком случае, это куда правдивее, чем обращенные к той же отчизне дежурные уверения в трепетных чувствах. «Я не научился любить свою родину, – говорит Чаадаев, – с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло...» Автору «Философического письма» приходится как можно доходчивее объяснять современникам мотивы своего умозатмения: «Я предпочитаю бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать».

Впоследствии это будет названо негативным патриотизмом.

Лермонтовское «┘но странною любовью», пушкинское «черт догадал меня родиться в России┘» и т.д. – ни одного из этих самооправданий-самообвинений «не объяснит рассудок». Инна Кабыш в своих отношениях с Родиной еще более иррациональна: «Даже если ты станешь богатой и сильной,/ я буду тебя любить».

Но до этого (то бишь до богатства и силы) еще очень неблизко. А «в натуре» – метафизическая реальность (не знаешь, какая Россия метафизичнее – земная или небесная), которая диктует ставшие уже хрестоматийными строки: «Кто варит варенье в июле,/ тот жить собирается с мужем┘» На сакраментальный (и общенациональный) вопрос «что делать» В.В.Розанов в «Эмбрионах» ответил просто: «Если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима – пить с этим вареньем чай». Его не послушались – и спустя почти век приходится констатировать: «Кто варит варенье в России,/ тот знает, что выхода нет». («Выхода нет» – читаю привычную надпись над турникетами Киевского вокзала – и всякий раз невольно подставляю эти слова в знакомую стихотворную строчку: явное доказательство того, что поэзия первична.)

Надежду на будущее дает только отсутствие надежды: этот эсхатологический оптимизм, кажется, не чужд жителям страны, в которой «не больно умирать» и к которой принадлежит Инна Кабыш. Вернее, тем из этих жителей, кто, оказавшись на переломе времен, не стал во искупление недавних грехов публично посыпать голову пеплом и не поспешил решать «личные трудности» за счет ближнего своего. Но – «с холодным вниманьем» взглянул окрест себя. У этого переходного времени должен был прорезаться собственный голос. И он оказался очень мучительным – каким всегда бывает голос собственной совести.

Эдем как детский сад

У каждого поэта – свои отношения с Богом. Я говорю не о так называемых духовных стихах, как правило, лишь иллюстрирующих Священное Писание или предание. Я имею в виду сотворение (со-творение) поэтом новой эстетической реальности – от пушкинского «отцы пустынники и жены непорочны», бунинского «┘к милосердным коленям припав» или пастернаковского «о Господи, как совершенны┘» до легкомысленного запускания в небеса ананасом или грозного богоборческого рыка «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! Я иду!» Инна Кабыш не молитвословит и не кощунствует (хотя в последнем ее может упрекнуть истинно верующий). Она говорит с Богом как свободный человек – каким и замышлялся в шестой день творения. Она смеет задавать Ему неудобные вопросы. Подозреваю, что Богу это угодно. Ибо Он поругаем не бывает.

Ее героине снятся разметанные взрывом «летящие дети», и она готова «возвратить билет»: «Оставь меня, Господи, лучше в покое!../ Когда подымаешь над миром пращу,/ подумай о том, что мы знаем лишь двое:/ чего я тебе никогда не прощу┘» Да уж. Как та мать, которая, по мысли Ивана Карамазова, даже в вечности не смеет обняться с мучителем своего ребенка, – она, лирический поэт, склонна «не плакать и молиться,/ а молча пить из черепа врага». И вопреки всякой политкорректности заявить: «Мало мне ока боевика,/ подрывника – частей». Может ли поэт ставить Творцу ультиматум? «┘Господи, если ты их простишь,/ то не прощай меня». Конечно: «Мне отмщение, и Аз воздам». Но женщине дано иное устройство зрения: «Видит Бог, кому все это надо –/ женщина не видит из-за слез».

«Сквозь увеличительные слезы» (если воспользоваться строкой К.Ваншенкина) смотрит на мир лирическая героиня Инны Кабыш. В том числе – на детский мир, как многознаменательно названа вторая ее книга. (Кстати, название еще одного цикла – «Безотцовщина» – не есть ли метафора все той же богооставленности?) Редко кому из русских поэтов присуще такое пронзительное и трагедийное ощущение детства – как единственно подлинной жизни. Например, детство почти проигнорировал (по причинам, впрочем, понятным) автор «Прибежали в избу дети»: для него значима только лицейская юность. Для Кабыш – «рай – это там, где нет людей,/ а только дети и собаки». Нет, это не инфантильная «остраненка» (хотя сравнить птиц с бельевыми прищепками способен как раз ребенок). Это взгляд женщины взрослой и достаточно умудренной, которая знает, что «действительно смерть придет». Не может не поразить соединение детства и того неведомого загробья, где пребывают родные души: «Так ждут нас наши мертвые в могилах,/ как дети у забора в детсаду». А с другой стороны – «ад – пребывать в Эдеме, зная,/ что за тобою не придут». Ибо насельники рая и ада – все те же дети. «Он награжден каким-то вечным детством» – это Ахматова о Пастернаке. «Детство – Отрочество – Детство»: это Кабыш – о себе. Вечное детство. При том, что авторской искушенности хватило бы на десятерых.

«Не хочу другого мальчика!»

Обычно определение «книжный», прилагаемое к поэту, несет в себе оттенок некой вторичности, второстепенности по отношению к «основному заболеванию» (то есть к «высокой болезни», которая, как принято считать, должна питаться непосредственным чувством). Адепты своеобычности забывают, что, скажем, тот же Пушкин был поэтом в высшей степени книжным (чего стоит взятое напрокат «гений чистой красоты» или дельвиговское «гордое терпенье» – типичные постмодернистские заимствования). Культура как таковая может явиться источником сильнейшего и непосредственнейшего переживания. «Мне жалко Мону Лизу,/ мадонну без младенца» – что ж, теперь придется учитывать и эту версию. И даже замена одного слова в каноническом тексте – «дорогая моя столица,/ золотая моя орда» – может принести ни с чем не сравнимую «радость узнаванья». Инна Кабыш, конечно, постмодернист – хотя язык не поворачивается так ее называть. Она продирается сквозь толщу культурных смыслов, а иногда открыто декларирует художественные предпочтения: «Я переделать мир хочу –/ и от бессилия кричу./ Я Достоевского читаю,/ я русских мальчиков учу». Она учит «русских мальчиков» в прямом и переносном смысле – как школьный учитель и как поэт. И при этом не может забыть мальчиков других – нерожденных.

«┘Пусть всех рожу я по второму разу, –/ кто возвратит мне первенцев моих?» Вспомним горестный вопль штабс-капитана Снегирева из «Братьев Карамазовых» – в ответ на утешительный совет умирающего Илюшечки завести «хорошего мальчика, другого»: «Не хочу хорошего мальчика! Не хочу другого мальчика!» Что с того, что мы читали книгу Иова.

Мужчины в ее жизни

Кстати, эрос у Кабыш не менее драматичен, чем любимое ею детство. И если судьба начинается «с крови, с мужчины», то и в дальнейшем этот навязчивый персонаж – вечный оппонент, тайный враг, предатель, кумир, предмет восхищения и поношения – кто угодно, но только не друг. У пациенток гинекологического отделения – собственная оптика: «Здесь женщины,/ а за окном –/ мужчины./ Здесь следствие, –/ а за окном –/ причины». За первородный грех расплачивается только одна из сторон. Та, у которой есть право сказать: «Изо всего народа русского/ любя тебя лишь одного». Народ, если он умный, этим не оскорбится. Мужчине, правда, о женщине такое говорить не пристало: лучшая часть народа его не поймет. В «случае Кабыш» приведенные в начале стихи Винокурова меняют свой смысл. Поэт (женщина) и мужчина – тоже два разных существа. И в их «смертном поединке» прав поэт.

┘Помню Инну Кабыш еще совсем юную – она пришла в университетскую литературную студию, которой я имел удовольствие руководить. На первом обсуждении, почуяв живую кровь, оппоненты обрушились на обсуждаемую с кучей полезных советов. Инна слушала вполуха и чуть иронично. Было ясно, что до всего, что ей нужно, она дойдет сама. Ее приветили старшие – те, чьим мнением нельзя не дорожить: В.Корнилов, Т.Бек, Ю.Ряшенцев, Е.Евтушенко, Л.Аннинский┘ Они заметили ее раньше, чем других, в том переломном (но не переломанном) поколении, к которому принадлежат В.Павлова, Ю.Гуголев, Е.Исаева, В.Степанцов, В.Иноземцева, М.Ватутина, Л.Каганов – и, наконец, Д.Быков, чьего феерического таланта хватило бы на три-четыре литературные генерации. (Я упоминаю только своих студийцев.) Вместе с ними Кабыш свидетельствует, что поколение состоялось.

┘Среди той виртуозной невнятицы, пифического бормотания и претенциозной зауми, которая спешит выдать себя за последний поэтический писк (каковым, к сожалению, является), стих Инны Кабыш звучит трезво и внятно. Она смысловик, ибо ее интересует смысл происходящего – с ней, с историей, со страной, с народом. Она – не побоюсь этого слова – поэт социальный и, более того, социально ответственный. Но прежде всего – поэт. Потому от нее можно ждать каких угодно сюрпризов. «Невеста без места» называется ее последняя книга. Она из тех невест, которые убегают из-под венца.