Нина Шульгина
Чехия для Милана Кундеры – удивительное сердце, помещенное далеко от тела.
Карта Дэвида Лиуццо, wikipedia.org
В «НГ-Ex libris» неоднократно публиковались рецензии на изданные в России романы замечательного чешского писателя Милана Кундеры. Вынужденный после 1968 года покинуть родину, он уже свыше трех десятилетий живет в Париже. Однако все, что он создал в эмиграции, как темой, так и персонажами неизменно обращено к его горячо любимой Чехии.
1 апреля Милану Кундере исполнилось 80 лет. Хочется к этой дате пожелать мастеру хорошего здоровья и еще многих творческих свершений на радость огромной читательской аудитории во всем мире.
Не пойми, дорогой читатель, что Милан Кундера, ныне всемирно известный писатель, собственной персоной оказался в России и расхаживает по улицам Москвы, до неузнаваемости преображенной с тех пор, когда он посещал ее в послевоенные годы по случаю постановки его пьесы «Владельцы ключей» в Театре им. Моссовета. От пьесы, написанной в стиле тогдашней соцлитературы, он давно отрекся, как и от многих своих произведений того периода, и теперь живет уединенно, чураясь паблисити, в Париже и даже свою возлюбленную родину – Чехию лишь изредка навещает инкогнито. В этом году родина наконец (чехословацкого гражданства он был лишен еще в 1978 году, а в 1981-м получил французское подданство) присудила ему Государственную премию, тем самым признав его чешским писателем, но он, как и следовало ожидать, получать ее не приехал, сославшись на нездоровье. Однако, думается, причина куда более глубокая: трудно приезжать туда, откуда ты был изгнан. В Чехии отношение к нему было, да, возможно, и есть, довольно прохладное, недостойное его широкого мирового признания: дескать, невозвращенец, гордец, изменивший родному языку, и тому подобное зубоскальство. Даже мне, переводчику Кундеры, нередко приходилось в разговорах с его бывшими собратьями по перу, издателями и прочим «литературным светом» отстаивать его неистребимую чешскость, его неизменно пламенную любовь к своей «малой и прекрасной чешской земле». Чего стоит лишь одна цитата из романа «Вальс на прощание»: «Он быстрым шагом пошел к машине┘ сел за руль и погнал к границе. Еще вчера он думал, что это будет миг облегчения. Что он уедет отсюда с радостью. Что уедет из страны, где родился случайно и к которой, по сути, не принадлежит. Но сейчас он знал, что уезжает со своей единственной родины и что никакой другой на свете не будет».
Да, эмигрировав не по своей воле и поселившись в Париже, он стал писать на французском языке прежде всего из соображений практических, ибо, как объясняет он сам, в мире слишком мало хороших чешских переводчиков, чтобы удовлетворить и охватить огромное число его разноязыких читателей на всех континентах. Да, он уже давно живет в Париже, окружен французами и, пожалуй, лишь с женой разговаривает по-чешски. Но и в эмиграции он сохранил и свою любовь к родине, и память, и душу, хотя физически пребывает во Франции. Как тут не задуматься над его словами, сказанными в Иерусалиме в 1985 году по случаю вручения ему премии: «Если самая высокая премия, присуждаемая в Израиле, предназначается международной литературе, то это представляется мне не случайностью, а выстраданной давней традицией. Лишенные своей исконной земли и потому вознесенные над национальными страстями, великие личности еврейства всегда отличались чрезвычайной чуткостью к наднациональной Европе, воспринимаемой ими не как территория, а как культура. Если и после того, как евреи были трагически преданы Европой, они остались верны этому европейскому космополитизму, то Израиль, их малая и, наконец, вновь обретенная родина, предстает перед моими глазами как подлинное сердце Европы, удивительное сердце, помещенное далеко от тела». Эти слова кажутся мне ключевыми для него самого, ибо «удивительное сердце», вынутое из тела, чтобы жить не на родине, является для Кундеры отнюдь не метафорой, не литературой, а зеркалом его собственной драмы. Да, русские танки, внезапно и нагло вторгнувшиеся в маленькую Чехию, лишили писателя отечества и сделали эмигрантом, «вечным странником», когда душа в Чехии, а тело – в Париже.
1968 год – год вторжения русских войск был особенно трагичен для Кундеры. Ведь не так давно он верил в Россию, в коммунизм, сам был коммунистом, потом поверил в иную его ипостась, антисталинскую, – в миф социализма с человеческим лицом; большой почитатель и знаток русской культуры, он много и увлеченно переводил Маяковского. После русского вторжения все изменилось, изменилась и вся жизнь писателя. В его романах, написанных уже в эмиграции (кроме «Шутки» и «Жизни не здесь»), есть немало пассажей, обращенных к России и к ее народу, подчас негодующих, ироничных, язвительных, как метких, так и чересчур вызывающих: «Все предшествующие преступления русской империи совершались под прикрытием тени молчания. Депортация полумиллиона литовцев, убийство сотен тысяч поляков, уничтожение крымских татар – все это сохранилось в памяти без фотодокументов, а, следовательно, как нечто недоказуемое, что рано или поздно будет объявлено мистификацией. В противоположность тому – вторжение в Чехословакию в 1968 году целиком отснято на фото- и кинопленку и хранится в архивах всего мира: танки, угрожающие кулаки, полуразрушенные здания, мертвые, полуприкрытые окровавленным красно-сине-белым знаменем, молодые люди, с бешеной скоростью носящиеся вокруг танков┘ Как я уже сказал, русское вторжение было не только трагедией, но и пиршеством ненависти, полным удивительной (и ни для кого теперь не объяснимой) эйфории». Или далее: «┘Годы после русского вторжения были периодом похорон; частота смертей была несравненно выше, чем когда-либо┘ Но мир был столь омерзителен, что никому не хотелось вставать из мертвых» («Невыносимая легкость бытия»).
Цель этого небольшого очерка – разобраться, в чем же, собственно, причина редкого успеха Кундеры в России: множество переизданий, большие тиражи, говоря современным языком: он – культовый писатель. Основное его наследие – семь чешских романов, шесть из которых вышли уже в эмиграции, а три написаны по-французски. Последний французский роман «Неведение» (L`Ignorance, 2000), но его главные герои – те же чехи с их эмигрантской судьбой. Все романы Кундеры переведены на русский язык и разошлись по всему огромному российскому пространству, проникнув за его ближние и дальние рубежи, туда, где сейчас во множестве расселились русскоязычные читатели. Конечно, первопричина успеха в России – великий дар писателя, мыслителя, удивительно мудрого и тонкого психолога, книги которого и проблемы, затронутые в них, и по сей день не утратили своей актуальности. Но и это представляется мне не главным. В его произведениях неизменно ощущается общее мифологическое поле с русской культурой, общие мифологемы, они этически и эстетически совершенно органично вливаются в контекст русской классической литературы. Выражаясь «изысканно», скажу: он нередко питается ее цветами.
Почти во всех романах Кундеры возникают самые яркие образы нашей словесности: образ Анны Карениной, появляясь на первых страницах романа «Невыносимая легкость бытия», как бы уже предрекает жизненную трагедию героев романа, Томаша и Терезы. По сути, это камертон всего того, что будет происходить с ними в дальнейшем. Их собака, не случайно названная Карениным, тоже играет некую мифотворную роль в их судьбе.
Герой романа «Жизнь не здесь», молодой поэт Ярослав, в конце жизни попадает в ситуацию, которую Кундера сопоставляет, переплетает и сталкивает с ситуацией Лермонтова, его ссорой с Мартыновым, их дуэлью и гибелью поэта. Однако трагедия русского поэта в романе Кундеры оборачивается «чешским» фарсом: поэт Ярослав – пародия на Лермонтова, и его смерть в результате пинка под зад, которым он выброшен на балкон в зимнюю стужу, пародия на гибельную дуэль русского гения. Лермонтов, надо сказать, особенно близок Кундере: так, например, в главке «Поэты» («Книга смеха и забвения») именем Лермонтова Кундера наделяет наиболее симпатичного ему некоего чешского поэта, честного и гордого, ничуть не похожего на прочую поэтическую братию.
Знаменательно для Кундеры и сравнение Якуба – героя романа «Вальс на прощание» – с Раскольниковым. Они оба убийцы, но Раскольников, зарубивший топором процентщицу, не в силах совладать с укорами совести, тогда как Якуб, хотя и убежден в том, что человек не в праве приносить в жертву чужие жизни, не испытывает никаких укоров совести, случайно отравив ядовитой таблеткой ни в чем не повинную медсестру Ружену. Раскольников переживает совершенное убийство как трагедию и падает под бременем своего поступка, Якуб же изумляется тому, как легок его поступок, как он ничего не весит, как он нисколько не обременяет его. Но не ужаснее ли эта легкость, размышляет он, чем истерические метания русского героя. Налицо – постоянный дискурс Кундеры с русским миром реальных характеров и литературных персонажей, и в частности – с Достоевским. Здесь, пожалуй, уместно упомянуть о резких нападках Иосифа Бродского на Кундеру за его негативное отношение к Достоевскому, воспринятое поэтом как неприятие Кундерой всего русского по определению. «Когда русские в 1968 году захватили мою маленькую страну, все мои книги были запрещены, и я не мог легально зарабатывать себе на жизнь. Многие мне хотели помочь, и один театральный режиссер предложил мне написать под его именем театральную адаптацию «Идиота» Достоевского.
Тогда я снова перечитал «Идиота» и понял, что, даже умри я от голода, не возьмусь за эту работу. Мир преувеличенных жестов, темных глубин и агрессивной сентиментальности меня отталкивал┘
Отчего эта внезапная неприязнь к Достоевскому?
Антирусская рефлексия чеха, травмированного оккупацией своей земли? Не думаю, поскольку я никогда не переставал любить Чехова. (Добавлю: Толстого, Лермонтова, Маяковского. – Н.Ш.) Сомнение в эстетической ценности его произведений? Нет, ибо охватившая меня неприязнь не претендовала на объективность.
То, что раздражало меня в Достоевском, была атмосфера его книг; мир, в котором все превращено в чувство; иначе говоря: где чувство поднято на уровень ценностей и правд┘
Эмоциональность неотделима от человека, но она становится опасной с той минуты, когда начинает приниматься за ценность, за критерий правды, за оправдание поступка. Национальные чувства, даже самые благородные, способны в любой момент оправдать жесточайшие ужасы; и человек, чью грудь распирают лирические чувства, способен допустить низость во имя святой любви┘» Итак, вместо театральной адаптации «Идиота» Кундера пишет вариации на роман Дени Дидро «Жак-фаталист», объясняя это своей зачарованностью веком Просвещения.
И все-таки, несмотря на его литературные предпочтения и привязанности, он остается – по определению одного нашего критика – «суровым славянином», представителем славянского мира с присущим этому миру строем души. Но, воспринимая этот мир уже с точки зрения европейца, с явной дистанции, он дает возможность русскому читателю взглянуть на себя тоже со стороны. А это, безусловно, интересно и подчас даже полезно. И еще одно: немалую роль в большом успехе Кундеры в России играет перевод на русский язык. Русский язык, как, пожалуй, ни один другой, позволяет сохранить ритмичность и мелодику оригинала, который органично встраивается в русскую языковую традицию. Конечно, понадобились особая тщательность, тождественность взглядов, терпение и большая увлеченность чешским оригиналом, чтобы удовлетворить строгие требования его создателя. В какой-то мере мне это, кажется, удалось.
