Лев Пирогов
Когда рассеется дым.
Рисунок Константина Сутягина
В отпуске (когда у меня был отпуск) я имел пляжное чтение – роман Тургенева «Дым». Брал с тем расчетом, чтобы все равно не читать, а перечитал запоем.
Занятно, что роман «Дым» считается чуть ли не апологией западничества. И современники многие так считали, и (с оговорками) советские литературоведческие авторитеты. Я помню, я учился в педе на филологическом, по Тургеневу курсовик писал.
Странные люди. Неужели не понятно, что даже фамилия главного романного западника – Потугин – «говорящая»? Неужели не видно, на чем в романе «сердце успокоилось»?
А успокоилось оно на тихой и трудной жизни «не по идее». Без зерносушилок – с овинами. (Речь в романе среди прочего шла о том, что вот в России гниет зерно, ибо европейцы не изобрели зерносушилок. Европейцам, по климату их, не надобно, а у русских воли не хватает изобрести самим для себя что-нибудь.)
Еще говорят, что политическая и любовная линии в романе разрознены.
Неужели не ясно, что увлечение заурядного молодого помещика Литвинова блестящей красавицей, аристократкой и богачкой Ириной – это живая иллюстрация политической линии? Литвинов увлекается Западом. Ирина – это Запад, прекрасный, манящий, благополучный. Порочный, не без того, ну так а кто не урод? Ради Ирины Литвинов готов не возвращаться в Россию – бросает невесту Таню, с лица не красавицу. Спасибо, что Таня терпелива и не злопамятна, чувствовать не торопится, быстро жить не спешит.
Литвинов все же находит в себе силы порвать с Западом, а у Потугина этих сил нет. Литвинов будет в конце концов благополучен, а Потугин не будет. Он «исторически обречен».
Братцы, да у Тани с Литвиновым дети будут! О чем говорить...
А у Потугина, с Ириной или без, – никогда.
Ирина сама женщина-ребенок, ее стихия – огонь. Если огонь не подчинить, он сожрет. Ирина хочет подчиняться – и вначале просит Литвинова не пускать ее на тот роковой бал, и позже, в Бадене, повторяет ему: «Решай – будет, как ты решишь». Женщине-ребенку нужен мужчина-отец, огню нужна вода. Литвинов не готов быть отцом: сперва он отпускает Ирину черт-те куда, а потом, в конце, когда пожар разросся, литвиновской воли не хватает на то, чтобы заставить гореть его в очаге. Только на то, чтобы унести от него ноги.
Таня – родина-мать, ее стихия – земля. К земле можно сколько угодно возвращаться, она никуда не денется. В ней только и можно обрести опору. Она принимает на себя главную тяжесть объяснения с бросившим ее Литвиновым: все делает, чтобы ему, бедному, было легче, чтобы он меньше страдал. Принимает на себя боль и тяжесть решения, уезжает, чтобы не мучить его. Потом принимает обратно – блудного, покаянного, с сокрушенным сердцем; какая же мать не простит сына.
Литвинов увлекся Ириной-Западом, и это погубило его; он возвращается душою и помыслами в Россию – и оживает.
Ничего себе «апология».
Потугин остается с Ириной в жалкой роли немилого, изредка полезного приживалы: вовремя передать записочку, чтобы разрушить чужую жизнь. Этакая метафора западнической интеллигенции. Бегать с записочками («Свободу Ходорковскому», «Умные люди голосуют за Ельцина»), чтобы раз за разом ничего, кроме пакости, не выходило.
Причем люди-то незлые: тот же Потугин искренне желает добра и Литвинову, и невесте его, и возлюбленную свою отнюдь не идеализирует, а вот же... Западничество его – рабство лампы, и прощальный завет Литвинову («во всем, что бы вы ни делали, стремитесь к благу цивилизации») звучит комической эпитафией, издевкой над дураком.
Какая, в задницу, цивилизация, когда тут овины. Мало что из того, чему обучался в Европе Литвинов, когда готовился к хозяйскому поприщу, пригодилось ему на родной земле. Земля-то для своих вязка: держит грязищей за ноги, не пускает; а для чужих-перелетных тверда: всякие инновации об нее расшибаются.
Название романа странным образом отвлекло читателей от того, о чем он. Будто не заметили, что дым-то уносит ветром – а все то, что не дым, остается. И с этим – жить.
