Сергей Шаргунов Сегодняшний кризис больше принадлежит народной молве, чем теленовостям. И это придает ему мистическое измерение, наделяет иррациональным зерном. Кризис окружают тайны, шепотки и смута душ. Как некогда действия серийного маньяка (какого-нибудь «Спокойной ночи, малыши!», который в советские годы, позвонив в случайную дверь, с этой фразой колол шилом в глазок. Было ли это – неизвестно, пресса молчала, что только усиливало панический шум).
Вот и теперь новость о крутой расправе летит от двери к двери, из разговора в разговор, но образ пострадавших абстрактно-расплывчат, точно в страшилке. Или, наоборот, конкретно-выборочен, как если бы речь и правда шла о вполне определенном соседе по лестничной клетке, чей правый глаз проткнуло острие.
Социальные среды трещат каждая о себе, однако, ненароком пересекаясь, создают смешанный гул, и кризис выступает общим достоянием. Одни говорят, что в большой сотовой компании работников слили на половину, другие, что до нового года умрет двадцать пять газет и журналов, третьи, что съемка новых фильмов, в количестве семнадцати штук, остановлена известной кинофабрикой до неизвестного срока. Вероятно, большинство урезаний и торможений случилось предупредительно, из мании преследования. Безумие против безумия. Так, спятивший человек, у которого в ушах звенит «Спокойной ночи!», не может выйти из квартиры, но и ненавидит квартиру, прислушивается к движениям в подъезде, ставит на лестнице силок, выливает в кабину лифта кастрюлю клея и, наконец, надевает очки-дуршлаг – лишь бы не допустить хищника до своего драгоценного глаза.
Вопрос не в том: будет ли кризис. Ответ на кризис уже есть, и ответ этот уже рушит тысячи судеб, а значит, настоящий кризис – впереди. Маньяк, неслышно и ловко одолев препятствия, достиг дверей, в руках у него могучая дрель.
Вопрос в человеческих последствиях кризиса. Кризис – это удар по радужной пленке экономики. Что дальше? Слепой хаос, ожесточение нравов? Но беда усложняет душу и распрямляет волю. В неразберихе, когда меркнут старые ориентиры и человек становится одинок, проявляются его качества человека. Корпоративную этику, которая бывает даже у обслуги концлагерей, сменяет дуэль один на один со своей совестью – без посторонних секундантов. Пляска котировок акций напоминает прописи Льва Толстого: «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость».
Хорошо ли беспокойство? Мне ужасно жалко того, кто понадеялся на работенку, взял кредит, потянул семью и теперь нашел себя на обочине. Кто-то вздохнул облегченно, поверил в благоденствие. Горек провал! Но ведь честная картина – всего важнее!
Я готов принять игрушечную стабильность, лишь бы народ мой подольше наивно радовался. В ущерб себе готов. Но меня смущает вот что: уверенная замена совести на «порядок». Прочность и порочность стали синонимами. Смердяковское счастье: идеала нет, так почему бы не зажмурить один глаз на злодеяния, второй распахнув навстречу светлой стабильности?
Удар!
Быть может, человек, вчера торчавший в офисе, сегодня выставленный вон, ощутит уязвимость одиночества, станет думать свободнее. Различит то, чего не замечал, пока светлое пиво дул.
Кризис – это и звонок в высокие ворота надменных боссов.
– Кто там?
Грохот:
– Спокойной ночи, малыши!
