Джеймс Шерр Для многих россиян "возвращение в Европу" означает восстановление исторических прав России. В то же время для многих центральноевропейцев это означает возрождение их национальной памяти, идентичности и национального достоинства. Однако той Европы, в которую и те, и другие стремятся "вернуться", более не существует. Это одновременно и хорошо, и плохо. Это также в высшей степени дезориентирующий факт, и вне всякого сомнения, кто-то желает и способен адаптироваться к нему в большей степени, чем другие.
К чему они на самом деле должны приспособиться, так это к тому факту, что ЕС, понятие "Европа" определяются не наследием, а стандартами. Конечно, на словах ЕС продолжает признавать Европу как "великую" этнокультурную цивилизацию, связанную общим наследием. Однако на практике Евросоюз создает мультикультурное сообщество, скрепленное общими принципами, нормами и ценностями, и в незначительной степени, несмотря на все скрупулезные старания, процедурами и институтами.
Глубоко интегрированная Европа пятнадцати в обозримом будущем станет Европой двадцати семи. Новички окажутся в сообществе, где нормы ведения бизнеса и законы, не говоря уже о политической и социальной жизни, исторически существенно отличаются от их собственных. Без процедур, правил и некоторой закостенелости процесс вступления новых членов рискует превратиться в процесс дезинтеграции.
С другой стороны, в этом нет ничего нового. Для значительного числа своих основателей и приверженцев Европейский союз всегда был постмодернистским проектом, призванным выйти за пределы базовых элементов модернистского мира: наций и национальных государств. Напротив, сегодняшние стремления России, или же Эстонии, Болгарии, Украины - подчеркнуто модернистские: это стремления, предполагающие восстановление нации и государственности. По сути, разные части Европы живут сегодня в разных временных координатах. Заботы и "критерии" ЕС все в большей степени носят "постисторический", даже "аполитичный" характер. В то же время в Центральной и Восточной Европе история все еще развивается, а образ мышления остается в высшей степени политизированным, если не сказать геополитическим.
Какой вывод можно сделать из вышесказанного, и как он соотносится с часто встречающимся утверждением, будто Европейский союз - геополитический проект, противовес Соединенным Штатам? В конце концов это утверждение почти так же популярно во Франции, как и в России. И все же оно по существу своему неверно. Основа Европейского союза - интеграция. Более того, его модель интеграции основана на стандартах, совместимых по своим фундаментальным характеристикам со стандартами своего североамериканского "соперника", или даже частично позаимствованных у него. Никакая геополитика не в состоянии изменить того факта, что граждане Соединенных Штатов и стран - членов ЕС будут с легкостью инвестировать друг в друга, принимать законы друг друга, взаимодействовать с институтами друг друга, уважать и поддерживать взаимные деловые контакты. И никакая геополитика не изменит очевидного факта: то, что для США и ЕС выглядит простым, по-прежнему будет сложным для ЕС и России.
Если бы Европейский союз функционировал как геополитический проект, а не просто использовал геополитическую риторику, то пограничные режимы между странами-членами и нечленами ЕС были бы, конечно, контролируемыми, но в то же время несомненно дифференцированными, принимающими во внимание местные условия и национальные интересы. Вместо этого мы наблюдаем шенгенский режим. И российские граждане не единственные его жертвы. До недавнего времени почти два миллиона человек ежемесячно, и большинство из них украинцы, пересекали польско-украинскую границу без виз. Это давало мощную поддержку "стратегическому партнерству" Украины с Польшей, не говоря уже о "стратегическом европейском выборе" Киева. Из-за Шенгена эта поддержка может ослабнуть или исчезнуть вовсе. Где же тут геополитический смысл?
Факт, что Европейский союз не в силах решить - быть ему магнитом или барьером по отношению к тем странам, которые будут его важнейшими соседями и которые в один прекрасный день могут захотеть вступить в ЕС. В идеале, он должен быть и тем, и тем. Против нелегальной иммиграции, организованной преступности, оружия, наркотиков и террора должны быть барьеры. Однако легко сказать, что барьеры необходимы против неких сетей и действий, но не против стран, и гораздо тяжелее это воплотить в жизнь. Корень проблемы в том, что внутренняя культура ЕС все еще сфокусирована целиком на экономике и "углублении интеграции", нежели на безопасности и расширении влияния. Углубление этих "процессов", их темп, их аура автоматичности предполагают, что у ЕС весьма ограниченный интерес, и уж подавно никакой ответственности за то, что происходит за его пределами.
Если эта тенденция закрепится, то результатом будет не только неудача для ЕС, но и колоссальная растрата его потенциала впустую. Правильно управляемое расширение может стать одним из крупнейших стимулов к последовательным внутренним переменам, необходимым для открытия рынков и связывания континента в единое целое.
Однако для России правильно управляемое расширение ЕС будет неприятным явлением в любом случае. И это также ставит проблему непростого выбора. Нацеленный на интеграцию Европейский союз будет вполне правомерно в большей степени фокусироваться на внутренней, нежели внешней политике. Посредством внешней политики Россия может поддерживать тесные и прочные отношения со странами - членами ЕС на межправительственном уровне. Но прорыв в европейскую экономику может быть достигнут только посредством прорыва во внутренней политике. Если Россия окажется неспособной на это, ее отношения с ЕС в лучшем случае так и останутся отношениями равноправных, но отделенных друг от друга пропастью сторон. При этом если европейский проект будет расширяться и дальше, то отношения ЕС с Россией станут отношениями между отделенными и отнюдь не равными субъектами.
Оксфорд
