Александр Васькин
На рабочем столе Чехова всегда находилось место и медицине, и литературе. Фото автора
Распутывая весьма сложный клубок хитросплетений московской жизни Антона Чехова, поневоле приходишь к мысли, что нигде и никогда не было ему настолько удобно и уютно жить, чтобы полностью посвятить себя творчеству. Судите сами. Окончив в 1884 году Московский университет, Антон Павлович стал вольнопрактикующим доктором, то есть имел право работать по этой специальности где хочется (в частности, в подмосковных больницах Воскресенска и Звенигорода). А квартиру в Малом Головином переулке (где в это время жил писатель) украсила табличка «Доктор А.П. Чехов», открыв сюда дорогу всякого рода больным, ибо врачом Чехов был хорошим. Он полюбил эту профессию: «Медицина моя идет crescendo. Умею врачевать и не верю себе, что умею... Не найдешь, любезный, ни одной болезни, которую я не взялся бы лечить», ‒ признавался он брату Александру между 3 и 6 февраля 1883 года. А наиболее характерно следующее его высказывание: «Медицина ‒ моя законная жена, литература ‒ незаконная. Обе, конечно, мешают друг другу, но не настолько, чтобы исключать друг друга» (из письма Иосифу Островскому от 11 февраля 1893 года). Как порядочный человек, Чехов пытался оказывать равновесное внимание обеим своим женам, по мере возможности, конечно.
Однако не все так безоблачно. В этот «малоголовинский» период у Чехова впервые проявляются признаки будущего туберкулеза – первый приступ кровохарканья. 10 декабря 1884 года он жалуется Николаю Лейкину: «Вот уже три дня прошло, как у меня ни к селу ни к городу идет кровь горлом. Это кровотечение мешает мне писать, помешает поехать в Питер... Три дня не видал я белого плевка, а когда помогут мне медикаменты, которыми пичкают меня мои коллеги, сказать не могу. Общее состояние удовлетворительно... Причина сидит, вероятно, в лопнувшем сосудике...» Если бы так… Чехову в этот момент было только 24 года.
Смертельная болезнь развивалась у писателя на глазах брата Михаила, запомнившего, что первое кровохарканье случилось с Антоном Павловичем еще в 1884 году в Московской судебной палате, когда он вел для «Петербургской газеты» записки по так называемому «Рыковскому» делу. «На этом процессе… с ним приключился его первый припадок кровохарканья», ‒ отмечает Михаил Чехов, сетуя на несерьезное отношение брата к начинающейся болезни.
Действительно, а верил ли сам Антон Павлович в «лопнувший сосудик»? Или пытался в этом убедить других? Тем не менее этот «первый звоночек» стал обуславливать в дальнейшем выбор новой жилплощади – желательно сухой квартиры. 11 октября 1885 года Чеховы переезжают в Замоскворечье, на Большую Якиманку в дом Лебедевой (№ 50, не сохранился, стоял в районе нынешнего дома Игумнова). Но… «У меня беда! Новая квартира оказалась дрянью: сыро и холодно. Если не уйду из нее, то, наверное, в моей груди разыграется прошлогодний вопль: кашель и кровохарканье. Перебираться же на новую квартиру страшнее всего. Изволь я опять тратиться на переезды, переноски, на перемену адресов!... Тяжела ты, шапка Мономаха! Жить семейно ужасно скверно» (из письма Лейкину от 17 ноября 1885 года). Не только скверно, но и затратно, добавим мы.
А тяжесть «шапки Мономаха», на которую сетовал Чехов, тем временем приносила не только огорчения, но и свои очевидные плоды, выразившиеся в признании его литературного таланта. Как известно, нет выше оценки, чем та, что ставят коллеги по цеху, особенно маститые. Ранней весной 1886 года Антон Павлович получает очень теплое письмо из Петербурга от Дмитрия Григоровича, годящегося ему в дедушки. Григорович не скрывает своего восторга, высоко оценивая мастерство Чехова, он прочит ему блестящее будущее, советуя сосредоточиться на большой литературе: «У Вас настоящий талант, талант, выдвигающий Вас далеко из круга литераторов нового поколения... Протягиваю Вам обе руки». Григорович советовал Чехову «забросить» псевдоним, то есть стать, наконец, единственным и неповторимым в русской и мировой литературе. Письмо настолько воодушевило Антона Павловича и польстило ему, что он без устали рассказывает о нем своим адресатам, цитируя его. Так, 4 апреля 1886 года он сообщает Виктору Билибину о нем как о чуде: «Я, конечно, рад, хотя и чувствую, что Г перехватил через край».
Ну почему же через край? Сегодня Григоровича мы и вспоминаем как писателя, первым сказавшим Чехову те слова, которых тот и заслуживал. В ту пору вес Григоровича был значительным, как аттестовал его сам Антон Павлович в письме к брату Александру 6 апреля 1886 года: «Григорович действительный статский советник и кавалер... Его все министры знают...». Мало того, его портрет можно было найти в книге «Современные деятели», ибо «личность Григоровича настолько почтенна и популярна» (из письма Митрофану Чехову от 11 апреля 1886 года). Короче говоря, писатель с именем. Ныне его помнят и как автора «Гуттаперчевого мальчика». И то неплохо.
Обрадованный неожиданной похвалой от увенчанного лаврами писателя 28 марта 1886 года, Чехов из своего якиманского кабинета благодарит Григоровича за письмо, поразившее его «как молния». Антон Павлович признается, что «едва не заплакал», что поражен до глубины души, ибо письмо «выше всякого диплома, а для начинающего писателя оно ‒ гонорар за настоящее и будущее». Какие верные слова! И прибавить нечего.
Письмо Григоровича пришлось очень кстати. Чехов откровенно сообщал ему: «Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не переставали дружески советовать мне не менять настоящее дело на бумагомаранье. У меня в Москве сотни знакомых, между ними десятка два пишущих, и я не могу припомнить ни одного, который читал бы меня или видел во мне художника. В Москве есть так называемый «литературный кружок»: таланты и посредственности всяких возрастов и мастей собираются раз в неделю в кабинете ресторана и прогуливают здесь свои языки. Если пойти мне туда и прочесть хотя кусочек из Вашего письма, то мне засмеются в лицо. За пять лет моего шатанья по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость, скоро привык снисходительно смотреть на свои работы и ‒ пошла писать! Это первая причина... Вторая ‒ я врач и по уши втянулся в свою медицину, так что поговорка о двух зайцах никому другому не мешала так спать, как мне. Пишу все это для того только, чтобы хотя немного оправдаться перед Вами в своем тяжком грехе. Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одного своего рассказа, над которым я работал бы более суток, а «Егеря», который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом...» Рассказ «Егерь» впервые был опубликован летом 1885 года в «Петербургской газете» под псевдонимом А. Чехонте.
Но обещания избавиться от срочной работы, от поденщины Антон Павлович не смог дать. Причина сему – банальные бытовые трудности: «Выбиться из колеи, в которую я попал, нет возможности. Я не прочь голодать, как уж голодал, но не во мне дело... Письму я отдаю досуг, часа 2‒3 в день и кусочек ночи, то есть время, годное только для мелкой работы».
И потому на парадную дверь уже следующей московской квартиры Чехова в Кудрино перекочевала та же табличка, что обозначала первую профессию хозяина. Если бы Антон Павлович вел счет своим больным, вероятно, мы могли бы точно сказать, сколько к моменту переезда в конце августа 1886 года им было вылечено человек. И их было бы немало. Но в данном случае каждая его новая квартира означает для нас и очередной этап литературной деятельности, творческого роста. Словно прислушавшись к благим советам Григоровича, Антон Павлович написал здесь «Скучную историю», «Степь», пьесы «Иванов», «Медведь», «Предложение», «Леший» (будущий «Дядя Ваня»). А в октябре 1888 года в Кудрино прилетела весть и о профессиональном признании – присуждении Чехову Пушкинской премии, но только ее половины (500 рублей). Почему? Дело в том, что «рассказы г. Чехова, хотя и не вполне удовлетворяют требованиям высшей художественной критики, представляют, однако же, выдающееся явление в нашей современной беллетристической литературе». Так гласил вердикт жюри. Ну что же – как говорится, и на том спасибо! Эти пять сотен ну очень пригодились Чехову – хотя бы для оплаты ежегодного взноса за квартиру. Хорошо еще, что врачебная практика позволяла Антону Павловичу зарабатывать на хлеб с маслом…
