Владимир Малахов В.А.Тишков. Политическая антропология. - The Edwin Mellen Press. Lewinston-Queenston-Lampeter, 2000, 338 с.
Еще совсем недавно всех нас учили тому, что история была историей борьбы классов. С крахом марксизма утвердилось другое поветрие: понимать историю как борьбу этносов. Вчерашние преподаватели научного коммунизма, все как один переквалифицировавшиеся в политологов, внушают сегодня студентам, что мир состоит из устойчивых, обладающих самосознанием сущностей - "наций" и "народов" (они же - "этносы") и что эти сущности и есть подлинные субъекты мировой политики. Эта позиция проводится в десятках учебников и в сотнях методических пособий с такой последовательностью, что скоро, вероятно, подрастет новое поколение обществоведов, которое станет бодро нести в массы теоретические клише эпохи академика Бромлея. Во всяком случае тенденция к воспроизводству этих клише наметилась отчетливо, давая о себе знать в прессе и на телевидении.
Валерий Тишков - страстный, последовательный и компетентный противник этой тенденции, большинство публикаций которого явно или неявно служат ее подрыву. Не исключение и последняя его книга.
Автор настойчиво проводит мысль о дискурсивном характере тех феноменов, которые в отечественной традиции считаются чуть ли не природными явлениями. Если для последователей Гумилева этносы суть субстанциальные образования, мыслимые в органицистких категориях, то для Тишкова это социальные конструкты. Суть метода социального конструктивизма, применяемого автором, заключается в том, что общественная реальность мыслится как неотделимая от тех категорий, в которых ее осваивают агенты социального и политического действия. Социальная действительность творится, конструируется человеческими представлениями. Это относится прежде всего к представлениям, генерируемым учеными (в частности обществоведами), а также к представлениям, которыми руководствуются лица, ответственные за принятие решений. Красноречивая тому иллюстрация - этнические конфликты. Прежде чем люди возьмут в руки оружие и пойдут убивать своих врагов (кстати, еще вчера бывших их безобидными соседями), в их сознании должен возникнуть образ врага. Ответственность за создание такого образа несут прежде всего интеллектуалы. Именно они создают тот или иной коллективный ("национальный") миф, который становится средством политической мобилизации.
С положением о социальном конструировании реальности тесно связана и другая сквозная идея монографии - процессуальный характер этничности. Автор методично дезавуирует наивный объективизм отечественного обществознания, доставшийся в наследство от советской "теории этноса". Этничность и этническая идентичность для него - процесс, а не раз навсегда установленная данность. Отсюда пристальное внимание к сдвигам, смещениям и трансформациям в этнических и этно-культурных конфигурациях (к тому, что Тишков называет "дрейфом" этничности). Эти сдвиги вызваны целым рядом факторов: от изменений в самосознании (и, стало быть, в том, к какой этнической группе люди себя относят) до изменений в схемах, которыми руководствуются правители при составлении номенклатуры управляемых ими народов. На уровне обыденного сознания количество "наций и народов", живущих на той или иной территории, выглядит как некий непреложный факт, который ученым предстоит зафиксировать. Между тем как раз ученые - вместе с государственными чиновниками - и есть та инстанция, которая этот факт производит. В обществе глубоко укоренена вера в то, что можно правильно подсчитать, сколько "на самом деле" живет в России или в отдельных ее регионах народов (а также "народностей", "этносов", "субэтносов" и "этнографических групп"), и если до сих пор такие подсчеты страдали приблизительностью и противоречивостью, то объясняется это неточностью, "ненаучностью" методики их проведения. Опираясь на многолетний опыт этнологической работы, Тишков показывает наивность такой веры. Номенклатура народов, принимаемая за истинную и окончательную в данный момент в данных обстоятельствах, определена не "объективным положением дел", а процедурами. Это, во-первых, классификации, предлагаемые учеными (лингвистами, историками и пр.), во-вторых, механизмы переписи, устанавливаемые государством, наконец, в-третьих, административные решения, определяющие статус той или иной этнической группы. Вот почему количество "этносов", населяющих ту или иную страну, может колебаться на протяжении жизни одного поколения. В Китае, например, оно вдруг снизилось с четырехсот до пятидесяти пяти (!).
Надо сказать, что традиция отечественной этнологии с ее объективизмом и субстанциализмом - не единственный объект полемики для Тишкова. Не менее принципиально и жестко он отмежевывется от этнологии западной (именуемой в англоязычных странах "культурной антропологией"), справедливо упрекая ее в идеологической предвзятости и методологической непоследовательности.
Возьмем, к примеру, квалификацию СССР как "многонациональной империи". К науке этот термин не имеет отношения, полагает Тишков. Советский Союз был полиэтническим государством со сложными отношениями между центром и периферией, с доминирующей русской культурой и культурами этнических меньшинств. Но этого явно недостаточно для того, чтобы считать данное государство империей. Иначе пришлось бы считать империями десятки ныне существующих и вполне легитимных государств с аналогичным культурно сложным составом населения... (Индия, Индонезия, Канада, Китай, Турция, Нигерия, Пакистан и т.д.). Однако этого никто не делает. Не считают почему-то империей и Испанию, которая, будучи полиэтничной, "даже формально имеет королевскую форму правления".
Автор не верит в метанаррацию "Большой Истории". Наивность советской исторической науки состояла в допущении истории самой по себе, истории как объективной реальности, "отражаемой" и объясняемой историками. На самом деле истории нет вне ее описания, вне исторических нарраций. Отсюда вывод Тишкова о том, что ХХ век, в большей мере, чем предыдущие, создавался интеллектуалами.
Этот тезис вновь ведет его к полемике, на этот раз уже не с этнологами, а с "позитивистско-марксисткой традицией" отечественного обществоведения в целом. В эту традицию был встроен своего рода вульгарный детерминизм: произошедшее всякий раз интерпретировалось как результат исторической необходимости. Так случилось и в начале 90-х, когда распад СССР был (задним числом) объявлен необходимым и предрешенным. Тишков относится к этим интерпретациям с едкой иронией: он для него не более чем постфактические рационализации. Единственная бесспорная истина, которую можно высказать об истории, - ее многовариантность. Все могло быть иначе. История - скорее игра Случая, чем проявление Необходимости.
Книга собрана из статей, отчасти свежих, отчасти уже знакомых специалистам. Однако количество экземпляров, которыми эти работы до сих печатались, равно как и тираж новой публикации, настолько малы, что высказанные в них мысли, увы, вряд ли достигнут адресата. Адресатом же Тишкова является, на мой взгляд, не столько академическое сообщество, сколько широкая публика. Именно широкой публике нужно в первую очередь разъяснять научную несостоятельность веры в субстанциальность наций-этносов и вредоносность этно-центристского мышления. Это мышление, подобно болезни, проникло в сознание россиян столь глубоко, что отдельные фрагменты книги, распечатав в виде брошюр, впору продавать в аптеках.
