Александр Зорин
Что может спасти народ, переступивший точку невозврата? Красота окрестностей, которую он не замечает? Небо, на которое он глядит рассеянно? Мать сыра земля? Пожалуй, земля. Но и то – ненадолго.
«Дикое поле» – фильм режиссера Михаила Калатозишвили. Сценарий был написан Петром Луциком и Алексеем Саморядовым в начале 1990-х. Съемки начались, когда обоих сценаристов уже не было на свете. Фильм вышел на экраны в минувшем году. Исполнитель главной роли Олег Долин недавно получил премию «Ника» как лучший актер года. А еще фильм «Дикое поле» получил премии «Золотой орел», «Белый слон», Гран-при на Международном кинофестивале в Марокко... Но дело вовсе не в премиях.
Место действия – казахская провинция, где испокон веку живет русское население. Родительница-степь, теснимая полупустыней.
Невдалеке от станицы, на проезжей дороге, больничка – когда-то многоместная, стационарная со своим воздушным транспортом. А сейчас – развалюха, выбиты стекла, болтаются двери, – дырявый барак. И в нем – один доктор (актер Олег Долин). Лечит всех – и людей, и коров. Сам готовит снадобья, сушит целебные травы. Лекарств и подручных средств отдел здравоохранения ему не посылает, потому как таковых давно нет. Основа успешной практики доктора – его благородная натура, проявляющаяся в сострадании и профессиональном долге. Доктор творит чудеса.
Когда это происходит, в какое время? В период распада государственных и человеческих ценностей, в самом апогее. От человеческих ценностей остались ошметки: бессловесная субстанция в виде опившегося мужика (актер Александр Ильин), впавшего в кому, откуда его можно вывести только болевым шоком: каленым железом. Но ненадолго, пока он вновь не впадет в запойное беспамятство.
Животное и человеческое смешалось на этом уровне. Табуны, стада, люди, охочие до изуверства: рубить головы врагов на сувениры┘ В кадре, в момент наивысшего драматического напряжения сближаются морды лошадей и┘ человеческие морды. И те и другие в смятении. Мукой вздернутая голова коня – апокалипсический образ.
Преобладают стадные чувства, подавленное сознание. Девушка (актриса Даниэла Стоянович), приехавшая к доктору, которую он ждал как невесту, приехала с ним проститься, ибо уже вышла замуж. Ею движет порыв: утешить прежнего возлюбленного, а на самом деле – утешить себя, оправдаться и, ничем не рискуя, отдаться благополучному существованию. Мирочувствие доктора ей непонятно. Оправдавшись, она залезает в кузов попутной машины, набитый овцами. Грустная метафора. Пыльная дорога уносит ее вместе с ними, предназначенными на убой.
Итак, Россия в азиатском пейзаже – этническом и природном. Россия, мигрирующая из Евразии в Азиопу.
Что же может спасти этот народ, уже переступивший точку невозврата? Красота окрестностей, которую он не замечает? Небо, на которое он рассеянно поглядывает? Безоблачное и грозовое, оно безучастно к невидящему взгляду. Земля? Да, мать-земля может, пожалуй, спасти, но тоже на время. Молния опалила пастуха (актер Константин Быков), «конь под ним сгорел, как спичка». Закопанный в землю по шею, пастух оживает, земля обесточила электрический заряд. Земле – земное. Друзья на всякий случай пододвинули к его голове миску с жареным мясом: «Может, запах мяса почует, оживет». Народ верит в силу земли и мяса. А также в силу неистребимого допинга. Мертвый, оживая, удерживает в вывернутой руке стакан водки.
А доктор? Его же профессия спасательная┘ Дмитрий Васильевич русский человек. Он, можно сказать, последняя надежда. Только на главный вопрос жизни и смерти он не дает ответа, его врачевание не касается искалеченного духа. Как тут не вспомнить афоризм отца Александра Меня: «Медицина без веры – мясная фабрика». Что, разумеется, не исключает частных случаев.
И все же в эпизоде с ожившим пастухом приоткрывается робкая надежда на спасение. Человек, можно сказать, вернулся с того света. Что он там видел?! Несказанное┘ Невыразимое┘ Но друзья настырно пытают его. И не только из любопытства. «Что там на том свете»? – вопрос религиозного порядка. В эту едва брезжущую щелку люди давно пытаются заглянуть.
Сверхъестественное прикровенно. И в этих условиях оно имеет место, но воспринимается двусмысленно. Доктор не знает, верит ли он в Бога, но к человеческой жизни относится как к бесценному дару.
Священник Сергий Желудков называл таких людей анонимными христианами. Не исповедуя, не зная Христа, они старались жить по его заповедям. В условиях воинствующего атеизма совесть была мерилом их поведения. Но совесть хоть и отголосок Бога в человеке, но как способность интуитивная подвержена душевным колебаниям и может заглохнуть. Отголосок откликается на голос, на призыв нравственного закона. Не случайно Закон был вырублен на каменных скрижалях, чтобы, отпечатавшись на скрижалях сердца, не выветрился в интуитивном опыте.
Вызванное определенными обстоятельствами так называемое анонимное христианство абсолютного спасения не приносит. Не случайно Господь послал своих учеников проповедовать Истину открыто. Человечество должно знать, Кто есть истинный Спаситель. Не потому ли дело доктора обречено, как и попытка возрождения России без подлинной и ясной веры?
 Доктор не знает, верит ли он в Бога, но к человеческой жизни относится как к бесценному дару. |
Мужик, которого доктор оживил каленым железом, пил сорок дней. Символическая цифра в Священном Писании; а здесь намекающая на сорокадневный пост, борение, Спасителя, когда Его искушал дьявол. Сорокадневный запой тоже дьявольское искушение┘ Слаб человек. Особенно если нет у него примера свыше. В 90-е годы в одном из монастырей Смоленской епархии, где я хотел встретить Пасху, настоятель пил всю Страстную седмицу и не очухался, проспал Святое Воскресение. Такие случаи бывали и в дореволюционной России; «запойный поп» – нарицательное выражение в русском фольклоре. Отец Петр Мещеринов, современный православный священник, перефразируя Лескова, говорит: «Россия оцерковлена, но не воцерковлена». Не отсюда ли все ее вековечные, неисчислимые беды?..
Чуть ли не с первого кадра в фильме появляется призрачная фигура. Она возникает вдалеке, в горних высях... То пугает, то озадачивает, то мерещится доктору. Полушутя он объясняет своей девушке, что это ангел-хранитель. В этой дикой стране якобы никто не умирает, здесь живут вечно. Вот и этот, на горе, оберегает его жилище. Полушутливая-полусерьезная вера в призрачный оберег, в бликующий фантом, который в конце концов материализовался и пырнул доктора в живот вполне ощутимым скальпелем.
Вовсе не значит, что, будь доктор верующим христианином, судьба его сложилась бы иначе. Что он бы отличил ангела-хранителя от ангела смерти. Может быть, и отличил, но доверия к миру не умалил бы┘ Участь христианина в безбожном мире – трагична. Его открытость и расположение к людям притягательны – в том числе и для безумцев. Они всегда рядом, всегда вооружены, не ведающие, что творят┘
Но христианская жертвенность оставляет надежду, решительное свидетельство победы добра над злом. А в мире, не знающем Радостной Вести и не имеющем веры в нее, жертвенность относительна и плоды ее не безупречны. Сколько честных и героических сердец сгорело в пламени революции с обеих сторон!.. О разных путях к свободе: о героизме и религиозном подвижничестве писали авторы «Вех», которых, увы, мало кто услышал в дореволюционной России.
Религиозный мотив в фильме не случаен. Религия связывает причины и следствия. В слове религия (religare) обозначена восстановимая связь с Высшим. Ее, порушенную, возможно, ищет крикливый администратор (актер Юрий Степанов), взывая к высшей справедливости. Кто-то же должен отвечать за бесчинства и творимые безобразия! Кто-то!!! Только не он, не сознающий личной ответственности. Куда смотрит Бог, если Он, конечно, есть, почему не вмешается, почему отвернулся от России! – возмущается он. Сам он в Бога не верит, а вместе с тем обращается к Нему. Абсурд. Характерный для потерянного человека, который, не имея веры, думает и поступает абсурдно.
Сегодня многие толкуют о покаянии, якобы Россия не покаялась за моря крови, пролитые в годы большевистского террора. Но покаяние – индивидуальное таинство, доступное лишь когда ты один на один с Богом. Нельзя требовать покаяния от нации. Прозрение общества начинается с самосознания личности. Бог общается не с массой, а с одним, с каждым человеком, который обращается к Нему. Вспомним евангельский эпизод с больной женщиной, когда она, в толпе, прикоснулась к Иисусу, и Он почувствовал ее прикосновение. А этот вроде бы совестливый администратор пребывает в безликой толпе, теснящейся вокруг имени Бога. Осознай он свою причастность к общему развалу, он бы, возможно, обрел в себе силы и действовал по-другому – в созидательном направлении. Смешно и горько он поддает камушки клюшкой и разбивает нечаянно лобовое стекло на своем «уазике». Это и есть результат его бессильного возмущения.
Да, святость в этом мире не защищена. Но доктор честный, счастливый человек. Его подвижничество не равнозначно святости. В отличие, например, от доктора Гааза, которого так и называли: святой доктор. Немец Гааз, лечивший несчастных в России, опирался в своей практике на духовную поддержку, на Евангелие. Он и дарил его каждому каторжнику, уходящему на этап. А у нашего доктора на книжной полке стоит «Дон Кихот» и стихотворения Павла Васильева. Не случайное соседство. Возможно, он Евангелие и в руках не держал.
Героизм доктора не лишен рыцарского духа┘ Соответствует ему и заезжая невеста (Дульсинея), и отважный милиционер на коне (Санчо Панса), искореняющий вместе с доктором язвы Дикого поля.
А язвы-то застарелые┘ Только никто их не распознавал. В поэзии Павла Васильева (1909–1937), он родом из этих мест, язвы пышут здоровьем и цветут алыми розами. Его мощная поэзия запечатлела дикую красоту и вольность, уже тогда изъязвленные зверскими чувствами. В конце века они станут выпадать в осадок кровавыми хлопьями. Чему доктор и окажется свидетелем.
Чарующей поэзией напоен простор голубых степей и темных холмов. Доктор чувствителен к таинственной красоте. Поэтическое восприятие завораживает и ошеломляет. Он бывает в замешательстве от своих чувств. Одна лишь поэзия не отвечает на вопросы бытия, к тому же обезумевшего в период распада.
Но искры юмора сверкают и в этой бездне. Смешное и трагическое соприкасается, болезненно оттеняя друг друга. И это тоже сигналы дальновидного Сервантеса, вначале замышлявшего писать пародию на рыцарский роман.
В кинокартине виден рельеф литературного сценария. Авторов уже нет в живых, но их произведение, чуть адаптированное, ощутимо проступает под покровом операторского искусства. Текст, синхронно взаимодействуя с камерой, поднимает кадр до обобщающего образа. Дождь, гроза, разверзлись хляби небесные, доктор тарахтит на своей мотоциклетке (сколько в ней лошадиных сил?), ныряя в протоки, еле поспевает за милиционером (актер Роман Мадянов), а едет спасать человека от смерти┘ «У меня мотор плохо тянет!» – кричит сквозь бушующую стихию. Прицельно-точная реплика. Невозможно одолеть стихийные бедствия без подручной техники, без цивилизованной помощи. И хотя «мертвец», которого он едет спасать, оживет без медицинского вмешательства, выглядит это как насмешка над потугами цивилизации, мотор которой скоро совсем заглохнет. Это и констатация, и предостережение.
 Режиссер Михаил Калатозишвили (слева) снял фильм, заведомо не претендующий на кассовость. Фото с сайта www.dikoepole.ru |
Но вообще текста в фильме немного. Режиссер владеет своим языком достаточно красноречиво. Прием контраста (школа рембрандтовской светотени) используется тактично, ненавязчиво. Собственно, свет здесь исходит от одного героя и в смысловом, и в видимом плане. Вот череп безумца, в кровоподтеках и ссадинах рядом с чистым и спокойным лицом. А хочется сказать ликом. Контраст удесятеряет световой акцент.
Молчаливый доктор ездит к почтовому ящику, торчащему на столбе, как указующий перст посреди пустыни. Указует на близость сообщающихся душ. Трогательная деталь: к столбу приделана приступочка для малорослых. Значит, тянутся сюда души со всей округи. Но поездки доктора безуспешны. Невеста ему не пишет┘ И он каждый раз, каждый свой приезд отмечает сбором камней. Складывает их в пирамидки. Долгие странные вешки расставлены на его пути. Каменная антитеза душевной близости, которая потом, когда невеста явится, воплотится в обманчивый союз на пару дней.
Горки камушков – штрих, мелькнувший на красочном полотне, как и выражение глаз и жестов (атрибуты немого кино), попадающие мельком в поле зрения. Благодаря подобным штрихам, безмолвным и многозначным, каких в картине немало, и создается авторская стилистика, ассоциативный язык киноискусства.
Еще одна выразительная немая сцена. Лошади хозяйничают в опустевшей больничке, выглядывают в окно, разгуливают по двору. Страшноватая картина, но не очень, как бы подготовленная предшествующим ходом событий. Сюрреализм с примесью гротеска: свято место пусто не бывает.
И вот последние кадры. Бешеная скачка по камням, вниз по ущелью с раненым доктором. Лица потные, грязные – трагические, вляпанные в квадрат экрана. Воистину они хотят его спасти, дотащить куда-то┘ Он, скрюченный, болтается на одеяле и просит┘ невнятным, угасающим голосом – чтобы отнесли его домой. Но где его дом? Где-то неподалеку (вряд ли...) или на небесах? И он впервые ощутил свое небесное пристанище, отбыв срок в пристанище поднебесном.
У него светлое лицо. Оно и раньше выделялось на фоне топорной внешности аборигенов, но сейчас светлое по-особому, будто высвечено спасительной надеждой┘ Нет-нет, не на возвращение┘ Надеждой на наш выстраданный ответ. Спрашивается: за что, за кого принесена эта жертва?
