Татьяна Рыбакова Современники
Прохаживаемся по нашей улице. Ахмадулина с Мессерером, Евтушенко, мы с Толей, обсуждаем "Детей Арбата". Белла, гордо закинув голову, заявляет: "Если я проснусь утром и увижу, что вышел журнал с Толиным романом, - то скажу: "Значит, кончилась советская власть". Евтушенко: "А я, наоборот, скажу: советская власть укрепилась и торжествует!" Евтушенко рассказывает, как он в Америке искал продюсера для своего фильма. Против него выступил со статьей Аксенов. Евтушенко обижен. "А вы, господин Евтушенко, - говорит Белла, - не ведите себя так, чтобы можно было что-то писать против вас. В Америке свободная пресса".
Нам их спор малоинтересен. Идем домой. Евтушенко нас догоняет, поднимается с нами на крыльцо. "Заходи, Женя", - говорит Толя. Тот проходит и торжественно кладет на стол конверт. "Это вам первое письмо, писал его ночью". - "Спасибо, мой друг┘" - "И еще один вам совет, Анатолий Наумович, не давайте читать более чем на неделю. И к рукописи пусть будет приложено письмо. Кто не захочет, не надо. Но рукопись должны вернуть в срок".
Вторым принес письмо наш дорогой Вениамин Александрович Каверин: "В книгу "Дети Арбата" входишь, как в портретную галерею, и каждый портрет - а их много - нарисован свободно, тонко и смело┘" Каверин обеими руками за публикацию романа, и конец письма тоже кажется ему важным: "С политической точки зрения роман будет высоко оценен не только в нашей стране".
Третьим принес письмо Натан Эйдельман - писатель, историк. "... в нашей литературе (научной, художественной), увы, участились попытки сгладить, отлакировать прошедшее, уменьшить, упростить многие трудности и ошибки (а тем самым, в сущности, снизить значение, эффект преодоления этих трудностей и ошибок!). Роман "Дети Арбата", выйдя к читателям, стал бы одним из важных элементов той гласности, которая способствует духовному оздоровлению нашего общества".
Эйдельман снимает дачу неподалеку от нас вместе с Городницким - доктором геолого-минералогических наук, поэтом, бардом... И Городницкий тоже пишет письмо с требованием публикации "Детей Арбата". Нам передавали его слова: "Ну и черт с ним, что меня не пустят в загранку! Зато я - современник Рыбакова!"
Из Минска звонок Василя Быкова: утром его жена привезет письмо Рыбакову. (Почте не доверяет.) Толя встречает жену Быкова на Белорусском вокзале, как-то они узнают друг друга, берет письмо из ее рук, она садится на другой поезд и уезжает в Минск. "Судьба романа мне видится трудной,- пишет Быков от руки,- но какой бы она ни оказалась, главное в том, что роман создан... В литературе он останется при любых обстоятельствах, и останется надолго. Очень желаю, однако, его скорейшего опубликования┘"
Смешная история произошла с письмом Виктора Конецкого, замечательного ленинградского писателя, капитана дальнего плавания. Конецкий приехал в дом творчества "Переделкино", отдохнуть недельку, а заодно прочитать "Дети Арбата". Приходит к нам, шатаясь. Сильно пьющий был человек. Но мы ему рады, обнимаем его - как хорошо, что ты к нам приехал! "Рукопись давай!" - говорит он Толе. Под некоей грубоватостью прятались самые теплые чувства. У нас как раз Ирочка (дочь Т. Р. от первого брака с Евгением Винокуровым. - "НГ") ."А как я доберусь домой?!" Ирочка ему: "Я вас провожу".
"А что мне делать, если мне роман не понравится?" - спрашивает Конецкий у Иры. "Так и скажете Рыбакову, - отвечает Ира. - Он же профессиональный писатель к таким вещам относится спокойно".
На следующий день Конецкий является к нам с рукописью, письмом, но пошатываясь еще сильнее, чем накануне. А у меня гости. Он присаживается к столу, Иры нет, провожать его домой некому. Пока он разговаривает с гостями и пьет с ними наравне, мы с Толей читаем его письмо. "Как моряк, бывший на всех континентах и видавший мир не через стекло туристического автобуса, а через рабочих на судоремонтных заводах, докеров и полицейских, могу с полной ответственностью заявить, что мир нас не понимает, боится и слишком часто ненавидит. Это заложено Сталиным, и со Сталина надо начинать чистить нашу идею перед и под взглядом планеты┘ Это оптимистическая книга. И напечатана она должна быть в Союзе ССР".
"Хорошее письмо", - говорим мы Конецкому, и он отправляется домой. "Осторожно иди", - просит его Толя.
Через полчаса Конецкий звонит. Совершенно трезвый голос: "Толя, у меня был обыск. Изъяли второй экземпляр письма". - "Подожди,- говорит Рыбаков, - сейчас я посмотрю". Берет письмо: копирка была вложена неправильно - отпечаток на обороте страницы. "Все в порядке, - говорит Толя, - ты неправильно вложил копирку. Успокойся. Ложись спать!"
Глубокой осенью появляется Эльдар Рязанов. Привозит рукопись и письмо. Он только что вышел из Института питания: худел. Сел в кресло, рядом с собой поставил большой термос: там в молоке заварен крепкий чай - его еда на целый день. Выражает Толе восторги и запивает чайком. "Первую книгу - нам!"
Звонит Юля Хрущева, внучка Никиты Сергеевича. Сегодня ночью она будет встречать поезд из Ленинграда. Новиков, ее друг, завлит одного из ленинградских театров, привезет ей рукопись и письмо от Товстоногова. Юля работала в то время завлитом в Вахтанговском театре. Все письма актеров и режиссеров прошли через ее руки: Роберта Стуруа, Михаила Ульянова, Юрия Яковлева, Аркадия Райкина, того же Товстоногова...
В час ночи стук в дверь. Вот оно, это письмо от Товстоногова. Вскрываем конверт: "Появление этого романа станет великим событием нашей жизни!" Толя целует Юлю: "Молодец!"
Юля до сих пор говорит: "Самые счастливые годы в моей жизни были связаны с борьбой за издание "Детей Арбата".
Дантист Липец
"Таня, - кричит Толя из кабинета, - пойди сюда!" Я выхожу из душа, накидываю халат. Муж мой, гордо откинувшись в кресле, держит руку на стопке страниц. "Все! Роман закончен! Больше я не вставлю сюда ни единой строчки и ни единой не выкину. Может быть, мы только еще раз пройдемся по твоим замечаниям". Я киваю головой, говорить не могу.
"Что с тобой?!" - вскакивает с кресла, смотрит на меня с испугом. Правая щека моя раздута, боль дикая. (Обычная Толина фраза, когда мне неможется: "Лучше бы уж у меня болело, я привык к боли┘") "Вези меня в Москву, - прошу Толю, - на Каляевскую, к Зое Ласточкиной". - "Сейчас, сейчас..." - суетится он, волнуется┘
Обратный путь домой. Зоя сделала мне обезболивающий укол в десну и положила в зуб мышьяк. Говорить не могу и молчать не могу - такая потрясающая у меня новость. Когда зуб будет вылечен, Зоя направит меня к своему дантисту Липецу - сыну известного автора книги по стоматологии, делавшего протезы Сталину. Самому Сталину! Младший Липец поставит мне коронку на зуб.
"Как интересно", - говорит Толя. И я, верный его друг и редактор, на эту фразу покупаюсь.
Еду к дантисту Липецу ставить коронку. Спрашиваю, как имя, отчество его отца, чтобы подарить ему "Тяжелый песок" с надписью, рассчитываю на то, что он Рыбакова примет для беседы. Старик Липец польщен, назначает для встречи следующий вторник.
В понедельник вечером я напоминаю Толе, что завтра утром нас ждет дантист Липец. "Какой еще такой Липец?" - спрашивает он недоуменно. "Как какой?! Тот, что делал протезы Сталину!" - "Я же говорил тебе, - сердится он, - книга закончена, я и не подумаю ехать ни к какому дантисту, он мне совершенно не нужен!" - "Но ты же сказал: "Как интересно!" И я это приняла, как руководство к действию... Я со стариком договорилась на завтра..." Гнев душит меня, но я не могу высказаться в полную силу: боюсь. Помню, как из-за незначительной ссоры со мной врачи уложили Рыбакова на три недели в постель с диагнозом "предынфарктное состояние". Это случилось, когда мы еще не жили вместе.
"Хорошо, - говорю, - я поеду к нему сама, извинюсь, скажу, что ты занят". И, не сказав "Спокойной ночи", ухожу в свою комнату. Плачу, конечно, от обиды.
Утром завтракаю одна, но вижу, что он одевается для поездки в город. Заходит на кухню, разогревает себе чайник, говорит: "Я, Таня, с тобой поеду, но я поражен, насколько ты не ценишь мое время!" Молчу. Это я, оказывается, не ценю его время, когда сижу над рукописью до трех часов ночи!
Выезжаем. Толя садится рядом с шофером, я - сзади, за ним. Я и представить себе не могла, что и спина может выглядеть обиженной!
...Квартира Липеца на улице Горького, в доме, где находился "Сотый", книжный магазин, напротив ресторана "Арагви" (в этом доме жили Эренбург, режиссер Михаил Ромм...).
Доктор Липец сам открыл нам дверь. В бархатной домашней куртке, в домашних тапочках, моложавый, подтянутый, радушно нам улыбнулся. Сказал несколько приветливых, комплиментарных слов в адрес Рыбакова и поставил три условия: никаких магнитофонов, никаких записей в блокнотах и - не называть его настоящую фамилию.
Мы просидели у него часа два. В конце заговорили о детях Сталина. Толя поинтересовался Яковом. Его потрясающая интуиция подсказывала ему, что дело с Яковом не совсем чистое: не сам бросился на проволоку с током, не без распоряжения Сталина все происходило, Липец замялся, сказал, что "еще не все раскрыто", но разговор этот явно не хотел продолжать. "Остерегался", - сказал мне потом Толя.
Приехали домой, сели по разные стороны стола и стали записывать все, что помним. На первое место ставили то, что казалось каждому из нас самым интересным.
Для Толи было неожиданностью, что Сталин разрешил выписать ему по каталогу зубы из Берлина. Не важно, что сделал это по своей воле и по просьбе Липеца (в романе он Липман) сам Товстуха, не испросив перед тем разрешения у Сталина. Но Рыбакова поразило то, что Сталин не разгневался по этому поводу. А где же пресловутая скромность в быту?
У меня же в первой фразе стояло другое: когда Липеца вызывали к пациенту, ему не сообщали имени того, кому нужна его помощь. Врач собирал свой чемодан, похожий на дорожный, где были все инструменты и подголовник, и только увидев главного охранника пациента, понимал, что его везут к Молотову, Поскребышеву или Кагановичу.
Мы записали и все мелочи, отдельные фразы: "У вас руки более ласковые, чем у Шапиро", - сказал Сталин. Дантист Шапиро был предшественником Липеца.
Липец заранее устанавливал подголовник на кресле, что нравилось Сталину; он не любил, когда возились за его спиной.
В отличие от Шапиро Липец заранее рассказывал, что он делает и почему надо это сделать. Показал Сталину вырванный зуб. Шапиро никогда ничего не объяснял и не показывал Сталину вырванные зубы.
"Он и зубы рвет, и зубы заговаривает", - слова Сталина о Липеце.
После вырванного зуба сказал Сталину: "Два часа ничего не есть и целый день не есть горячего".
"Толя, - говорю, - теперь давай прочтем друг другу, что мы записали. Ничего ли не упущено?.." Толя забыл про фразу: "Он и зубы рвет, и зубы заговаривает". Смеемся, радуемся, какой удачный получился день.
Вот тут как раз надо сказать, как Толя писал "Дети Арбата". Не последовательно, а линиями: линия Сталина, Саши, Вари, Шарока, Рязанова, Нины и т.д. И только когда все линии были готовы, Рыбаков перемешивал их и таким образом создавал композицию романа.
Историю с Липецом-Липманом в романе он рассредоточил между самыми напряженными 10-й и 18-й главами, в которых отношения между Сталиным и Кировым особенно обострились. Печатать их было удовольствием. Действие этих глав происходило в Крыму. В действительности Липец лечил Сталина в Москве, никогда вождь не вызывал его в Крым, потому и не сталкивался Липец на пляже с Кировым. Но на то уж была воля писателя. И не говорил Киров Сталину: "Какой приятный человек доктор". Но в романе именно эта фраза решила судьбу врача: "Вечером, подписывая бумаги, Сталин сказал Товстухе: "Зубного врача Липмана заменить другим". И, подумав, добавил: "Из кремлевской больницы его уволить, но не трогать".
После выхода "Детей Арбата" доктор Липец под своей фамилией опубликовал несколько статей о том, как писатель Рыбаков брал у него интервью. Люди, которые их читали, говорили, что они были интересными и очень теплыми по отношению к Рыбакову.
Семинар для писателей
Мой муж заходит ко мне в комнату, я лежу на тахте, просматриваю последние номера журналов. "Миленькая моя, - говорит он, - или ты решила, что у тебя наступили каникулы?.." - "Именно так, - говорю ему, улыбаясь. - Мне же нечего делать, пока ты не напишешь хотя бы тридцать страниц". Он берет меня за руку и пытается поднять с тахты. Я сопротивляюсь. Такая у нас идет игра. Но сила на его стороне. "Тебе всегда есть что делать, - говорит он. - Посмотри, например, что у нас пойдет в архив". Говорю: "Эксплуататор" - и направляюсь в кабинет, где в нижней половине книжного шкафа сложены остатки архива. (Архив "Тяжелого песка" для Тель-Авивского университета, уже перенесен в сторожку рядом с дачей.)
Снимаю с кресла бархатную подушку, кладу ее на пол, сажусь на нее и начинаю все разбирать. Толя за своим столом напротив меня. Хорошо работать вместе в одной комнате.
"Бог мой, как интересно!" Держу в руках маленький листок: "Молитву людей среднего возраста" (из английского журнала "Морфология"). Толя отрывает глаза от рукописи, смотрит на меня: "Прочитай! Я совершенно не помню, где я ее взял и кто мне ее дал".
Читаю: "Господи, ты знаешь лучше меня, что скоро я буду старым. Удержи меня от привычки думать, что я должен что-нибудь сказать по любому поводу и в любом случае. Упаси меня от стремления направлять дела каждого. <...> Преподай мне урок, что и мне случается ошибиться. Сохрани меня в меру приятным. Я не хочу быть святым, с иными из них совместная жизнь слишком трудна, но желчные люди одна из вершин творения дьявола. Дай мне видеть хорошее в неожиданном месте и неожиданные таланты в людях, и дай мне, Господи, сказать им об этом".
"Знаешь, - говорит Толя, - ее обязательно надо сохранить".
"Естественно", - отвечаю. Смотрю дальше. Подчеркнуто красным карандашом: "Конспект лекций для семинара в Литературном институте".
Толя диктует, записываю на отдельной бумажке: "Вел семинар совсем недолго - отрывало от "Детей Арбата". Среди студентов наиболее талантливыми были - Миша Рощин и Вика Токарева". Мне интересно читать этот конспект, потому что я хорошо представляю себе, как развивается дальше каждая мысль.
Рыбаков: "Редко выступаю. Не убедил книгой - как убедить словами? Писатели шумят за письменным столом, заикаются на людях.
Я поздно начал писать, но рано начал читать - с пяти лет. Наша домашняя библиотека была довольно обширна и хорошо подобрана. К шестнадцати годам прочитал почти все, что представляется мне лучшим в мировой литературной классике. Тогда же в основном определялись и вкусы. Любимейшими писателями навсегда остались Пушкин, Бальзак, Толстой. Еще из русских очень люблю - Гоголя, Чехова, Лермонтова, Есенина и Бабеля, из французов - Стендаля, Франса и Мопассана. Из Беранже много знаю наизусть - и на русском, и на французском. Вкусы, вероятно, старомодны, но и мне уже немало лет.
Но сам не писал: другие интересы, занятость, 30-е годы, война, трепетное отношение к литературе, преклонение, недосягаемость, нескромность, высокие образцы. Стихи не получались. Литературные кружки не посещал. Категоричность времени.
Первым человеком, предсказавшим мне литературный путь, был, как это ни странно, знаменитый в те годы графолог Зуев-Инсаров. Вечерами он сидел за маленьким столиком в саду "Эрмитаж", перед ним лежали листки бумаги, карандаш, следовало написать свою фамилию, имя, отчество, адрес, заплатить рубль или полтинник, я не помню масштаба тогдашних цен, это было в тридцать втором году. Все это мы с товарищем проделали, так, для развлечения, гуляя в воскресенье вечером в саду "Эрмитаж".
Через несколько дней я получил графологическое исследование, довольно пространное. Исследование это у меня не сохранилось, своего впечатления я не запомнил, но одну фразу помню. Звучала она приблизительно так: "Имеется литературная одаренность, возможно, слабо выявленная вследствие недостаточной целеустремленности".
Однако это не заставило меня взяться за перо. Я кончал институт, затем наступили годы моих скитаний по России, не оставлявших места для литературного творчества. Я жил и работал во многих городах, перепробовал много профессий - обстоятельства, накопившие материал для будущих писаний, но не оставивших мне места для писаний сегодняшних.
Многолетние наблюдения над писательской братией убеждают меня, что писателем может быть только человек, серьезно занимающийся тем делом, которое он делает, независимо, литература это или не литература. Молодые люди, берегущие свои силы для будущих занятий литературой и пренебрегающие делом нынешним, из них ничего не выходит. Литература требует от человека выкладываться целиком, это должно быть сутью характера. До того как он занялся литературой, писатель должен обогащать свое сердце тем, что оставляет в нем неизгладимую память, пусть даже рубцами.
В прямом смысле "учителей" я вам, пожалуй, не назову. Писатель учится не только у других писателей, но и у самой жизни. Наблюдательность дается страданием.
Для меня нет новых лиц. В новых лицах для меня повторяются старые. Сталкиваясь с ними, я обновляю в памяти то, что я уже знаю.
Начав поздно писать, я потерял в смысле писательской техники, зато я выиграл в жизненном материале.
Овладевая ремеслом, мне пришлось потрудиться. Я писал повести и романы, учась писать. Опыт!.. Из него я черпаю и по сей день. И черпал бы еще сто лет, отпусти мне судьба такие сроки┘ Жизнь - вот мой главный учитель".
Юра и Оля
14 января 1981 года Рыбакову исполняется 70 лет. Подсчитываем, сколько народу хотим пригласить - человек 60-65, не меньше. Во-первых, друзья, а их много - к счастью, к тому времени все живы, - дети, родственники. Сотрудники Детского издательства, где вышли "Кортик", "Бронзовая птица" и "Выстрел", с которыми за все эти годы мы тоже стали друзьями, самые близкие люди из "Нового мира", из ВААПа...
Едем в ресторан "Метрополь", заказываем соответствующий зал.
14 января в шесть часов вечера все там собираемся. Столы стоят буквой "П".
Я любила после первых тостов обойти на правах хозяйки всех присутствующих, кого-то поцеловать, кого-то обнять, с кем-то перекинуться несколькими фразами. Толе это нравилось: "Утепляет атмосферу", - говорил он. Кто где сидел - не помню┘ Четко помню только одно: спиной к окнам сидели Трифоновы - Юра и Оля. Они до сих пор перед моими глазами. Оля в белом шерстяном платье, с сияющими голубыми глазами, и он, на редкость улыбчивый. Я подумала: "Какая Оля молодец, как она прекрасно держится".
Трифоновы и Рыбаков оказались в одно и то же время в Париже. Толя полетел туда по линии ВААПа, встретиться с издателем Ватле. А Юра с Олей по каким-то своим делам. Они созвонились, назначили встречу, чтобы пообедать вместе, и Оля сказала Толе, попросив это не разглашать, что французские врачи определили у Юры рак почки и через пару месяцев в Москве ему предстоит операция. Но по тому, какими радостными они сидели в "Метрополе" за столом, ничего плохого предположить было нельзя.
Толин день рождения прошел замечательно, весело, дружелюбно, но не о том речь впереди.
От кого-то мы услышали: в двадцатых числах марта Юру кладут в больницу. Операцию по удалению почки берется делать сам Лопаткин - ас в этой области. Все проходит блестяще, Юра, слава Богу, чувствует себя хорошо.
28 марта, в воскресенье, к нам приехали Эвансы: Боб, корреспондент агентства Рейтер, с женой Евгенией и двумя дочками. Те тут же выскочили во двор "делать ангелов". В своих непромокаемых комбинезонах они, заливаясь смехом, валились на снег, расставив руки и ноги и, полежав так какое-то время, вскакивали, оставляя на снегу очень выразительный отпечаток своих фигур. Толя волновался, подбегал к окну: "Боб, они простудятся!" - "Все будет в порядке", - успокаивал его тот. Мать сидела в полном равнодушии к происходящему.
И вдруг звонок: "Умер Трифонов. Тромб". Эвансы тут же вскочили с места, кинулись к машине и умчались в Москву передавать эту новость в Лондон.
На следующий день я уезжаю по делам в Москву. Еду на электричке и на электричке же возвращаюсь в Переделкино. Толя меня встречает на платформе. Рассказывает, когда будут похороны. "Наверное, - говорю, - тебе придется выступить┘" - "Да, - отвечает он, - я уже начал что-то набрасывать, придем домой, прочту тебе".
Но мы не знаем, какие страсти бушуют вокруг похорон Трифонова. Олю, его вдову, спрашивают - кто будет выступать на панихиде. Рыбакова она называет первым. "Нет-нет, - говорят ей, - Рыбакову не надо выступать. Это нежелательно со всех точек зрения".
Как нам передавали, Оля сказала: "Тогда я не буду устраивать панихиду в Доме литераторов, а устрою ее в другом месте". Может быть, она имела в виду Театр на Таганке, где ставили трифоновский "Дом на набережной", что было для начальства уж совсем нежелательно.
Кстати, контроль у дверей в Дом литераторов сначала не хотел пускать Юрия Любимова на панихиду. "Зал переполнен", - сказали ему, возможно, не узнав его в лицо. Потом пустили. Об этом передавали и "Свобода" и Би-би-си, они цитировали и Толино выступление.
Гроб стоит в Дубовом зале Дома литераторов. К микрофону подходит Толя. Волнуюсь.
"Среди всех званий, - начинает Рыбаков тихим голосом, - чинов, степеней, существующих в литературе, Юрий Трифонов носил самое высокое: он был писатель, настоящий писатель, истинный писатель, писатель милостью Божьей. Его называли писателем "городским", писателем для интеллигенции, даже писателем элитарным. Все это не совсем так. Трифонов прошел свой путь с народом, делил с ним все его невзгоды и испытания, радости и надежды и умер как человек из народа - на простой, рядовой больничной койке.
Трифонов говорил про себя, что он причастен к литературе "с младых ногтей". Это верно. Литература была его жизнью, помогала преодолеть ему самое непреодолимое, литература сделала его тем, кем он был и кем останется навсегда, - Юрием Трифоновым!"
В "Литгазете" в день, когда Трифонову исполнилось бы 70 лет, Юрий Щеглов писал: "На похоронах Трифонова из близких к нему писателей выступал один Анатолий Рыбаков. Боевому в прошлом офицеру не смогли заткнуть рот. А вот Юрию Любимову сумели - не позволили выступить".
Толя разыскал меня в зале, взял за руку, и мы уехали в Переделкино. Дома он достал из холодильника бутылку водки, поставил две рюмки, налил себе и мне. "Помянем его. Он умер таким молодым! Боже мой, почему такая несправедливость?!
