О грустном и забавном

Женщина. И никаких иллюзий.
Николай Эстис. Из цикла "Фигуры", 2003

I

1.

Если человек хорошо загорел, он по крайней мере должен улыбаться. Хмурое бледное лицо может, пожалуй, выглядеть достойно, но насупленное загорелое лицо, на мой взгляд, кажется чаще всего смешным.

В течение семи жарких солнечных дней на Корчуле мы с Оливером покрылись темным загаром – но ни один из нас не улыбается. Раздраженные, мы сидим в тени пальм в маленьком парке на берегу местечка Гвар, что на одноименном острове, и, наверное, довольно смешно выглядим. Я хочу пить, но идти искать что-нибудь для утоления жажды нет сил. Мы молча ждем парома, который должен отвезти нас обратно на Корчулу; паром опаздывает на час – это еще больше омрачает картину.

Два дня назад я сказала Оливеру, что он невыносимый невротик, что я часто стыжусь, как он одет и что у него нестерпимо воняют ноги (и неудивительно: с весны он ходит в одних и тех же сандалиях на босу ногу, а когда снимает их, в одном помещении с ним нельзя находиться). К тому же я попросила его ради меня отказаться от привычки танцевать полуголым и выпившим перед зеркалом, так как это производит ужасно жалкое впечатление.

Оливер удивленно поднял брови. Потом сказал, что с благодарностью пользуется редкими минутами, когда мы откровенны друг с другом, ибо давно намеревался мне сказать, что все чаще подмечает во мне растущую склонность к снобизму. Немного снобизма – еще куда ни шло, но чего много, того уже чересчур. И потом он считает, что за зиму я располнела примерно кило на три-четыре, и потому неплохо бы мне заняться гимнастикой.

В самом деле, касательно лишних килограммов не могу с ним не согласиться. Но откуда у него такая бессовестная наглость высказывать мне это?!

В конце концов мы практически не разговариваем.

И уже пять дней мы не были близки.

Пожалуй, я сыта всем по горло.

– Я сыта всем по горло, – заявляю я вслух.

Оливер пожимает плечами – и утвердительно кивает.

2.

А потом появляется большая белая яхта с чешским флагом на мачте и причаливает у мола прямо перед нами.

Гребной винт бурно вихрит воду, затем мотор затихает. Из каюты управления выходит броско красивый, примерно тридцатилетний мужчина в солнечных очках; на нем лишь элегантные светлые брюки, до пояса он голый.

– О, Господи, – тихо вздыхает Оливер, – ко всему еще этот призрак...

Я смотрю на Оливера с недоумением, даже с каким-то протестом. Между тем ОН абсолютно уверенно проходит по шаткой палубе на нос яхты, берет свернутый канат, наклоняется (причем на его крепком плоском животе не появляется ни одной жировой складки) и ловко обвязывает канат вокруг каменного столбика на молу. Сейчас ОН настолько близок к нам, что видна марка его очков (Ray Ban), золотистые волоски на его мускулистой руке и цифры на циферблате несомненно очень дорогих часов. Замечаю также, что у него очень красиво очерчены чувственные губы.

– Джеймс Бонд Гвара, – говорит Оливер насмешливо, почти с неприязнью. – Как раз в самое время...

ОН поворачивается и, сняв очки, окидывает нас беглым взглядом. У него темные, глубокие глаза. Загорел он еще больше, чем мы с Оливером, и хоть не улыбается, смешным вовсе не кажется. Напротив.

Оттолкнувшись без всякой подготовки, ОН пружинисто спрыгивает с яхты на берег.

– Привет, Оливер, – говорит ОН спокойно.

– Здравствуй, – недовольно отвечает Оливер.

3.

ОН – директор пражского филиала большого международного рекламного агентства. Оливер все эти определения пародийно скандирует, точно конферансье, вызывающий на сцену прославленного артиста. В настоящее время ОН в отпуске, плавает по Ядрану; и, как ни странно, путешествует один. Меня же Оливер представляет как девушку, с которой еще недавно встречался; сегодня, дескать, это уже не столь определенно.

– Что-то происходит? – спрашивает ОН с милой застенчивостью.

– Ничего неожиданного, – говорит Оливер ледяным тоном. – Наши отношения развиваются абсолютно по стандартному образцу. Лаурина влюбленность, естественно, иссякает, и теперь она видит меня совсем в другом свете, чем поначалу. Лаура с удивлением обнаруживает, что у меня в роли ее партнера – кроме нескольких скромных достоинств, которыми она некогда искренно восхищалась, – есть много качеств и привычек, которые ныне столь же искренно не выносит.

В то время, как Оливер говорит, ОН озадаченно опускает голову. У него прекрасные густые волосы (у Оливера на темени они редеют).

– Прозрачно чистый образ, который в период влюбленности Лаура создала обо мне, – продолжает Оливер, – все больше и больше мутнеет от взвихрившейся грязи внезапно обнаруженных недостатков, ставших для нее не только вполне объяснимым источником разочарования, но – как это ни парадоксально – и торжества.

– Прекрати, пожалуйста, – прошу я его.

– Иными словами, мои слабости Лаура не без удовлетворения регистрирует, четко каталогизирует – я бы даже сказал, лелеет их – ибо они всегда должны быть у нее наготове, чтобы при необходимости послужить ей оправданием. Например, в случае измены и тому подобное. Было бы, впрочем, абсолютно неуместно упрекать ее в возможной измене, поскольку указанные трудности наших отношений логически влияют и на нашу сексуальность – вместо прежней радостной игры двух тел она становится скорее некой носительницей симптомов...

– Прекрати!

Наконец Оливер умолкает. Наступившая тишина мучительна.

– В какой гостинице вы живете? – спрашивает ОН из вежливости. – Вы здесь уже давно?

У него тихий, приятный голос.

– Мы живем на Корчуле, – отвечаю я и объясняю, что здесь мы задержались в ожидании парома.

– Я отвезу вас туда, здесь недалеко, – предлагает ОН.

Я вопросительно смотрю на Оливера, но тот лишь разводит руками. Делай, что хочешь, означает его жест.

– Это было бы замечательно... – говорю я. – Но вы не меняете ради нас своих планов?

– Корчула у меня в плане, – говорит ОН.

– Тогда супер! – восклицаю я радостно.

Чувствую, как ко мне возвращается хорошее настроение.

– Я хочу сегодня вечером посмотреть Морешку, – добавляет ОН бесхитростно.

Я отвожу взгляд. Оливер усмехается. Внезапно напускает на себя бесшабашный вид (но меня, естественно, не проведешь).

– Знаете, что сказал Гёте? – обращается он одновременно ко мне и к НЕМУ. – ┘В любой ситуации нет ничего более важного, чем появление третьего. Я видел друзей, братьев и сестер, любовников и супругов, чьи отношения благодаря случайному или преднамеренному появлению нового лица полностью изменились, чья ситуация полностью перевернулась...

На моих губах извиняющаяся улыбка.

– Вам надо бы знать, – говорю я в продолжение разговора, – что у Оливера уникальная склонность к преждевременной ревности...

В ответ ОН растерянно улыбается. Бабочки в моей утробе, трепеща крыльями, вспархивают. Оливер наблюдает за нами.

– Преждевременная ревность – логическая бессмыслица, – замечает он сухо. – Напротив, ревность возникает всегда слишком поздно.

II

1.

Когда мы садимся в лодку, руку подает мне ОН, а не Оливер.

Оливер моментально ложится на светло-голубой полотняный матрас на носовой части яхты. Я иду осмотреть каюту управления. ОН отвязывает канат и приходит ко мне. Включает мотор, медленно отводит лодку от причала и, ускоряя ее ход, направляет в открытое море между двумя островами. Нос начинает подпрыгивать по вспененным гребням волн. Дует довольно сильный ветер, но жарко по-прежнему, и это приятно.

– Хотите попробовать? – обращается ОН ко мне. ОН впервые повышает голос, дабы заглушить мотор, плескание носа о воду и, главное, крик морских чаек, сопровождающих нас. Я неуверенно киваю, и ОН уступает мне деревянный штурвал. Я улавливаю запах ЕГО духов (почти наверняка это Eternity от Кальвина Кляйна). Наши руки на миг соприкасаются, но сейчас главное – сосредоточиться на управлении. Проходит минута, другая, прежде чем я понимаю, что лодка реагирует на движение штурвала с некоторым опозданием, а потом я уже только тихо радуюсь силе мотора и неоглядному простору впереди нас. Белые камни, окаймляющие побережье, медленно отдаляются, на горизонте вырисовывается узкая полоска Корчули. ОН все время стоит сзади, почти вплотную ко мне.

Бабочек в моей утробе все прибывает, их бархатные крылья неумолимо трепещут.

Оливер лежит на спине, руки раскинуты в стороны, глаза прикрыты.

– Мне надо идти к нему, – говорю я спустя какое-то время.

Это звучит как вопрос. Молча кивнув, ОН берет у меня штурвал.

(...)

IV

1.

– Думаю, это неправда, – дома говорит мне с улыбкой Оливер.

– Что неправда? – осторожно спрашиваю я.

– Что идешь ужинать с Ингрид.

Я стою перед зеркалом в передней (я в одной юбке и в своем лучшем бюстгальтере).

– Ты так считаешь? – улыбаюсь ему в ответ. – Что ж, позвони ей и спроси.

Почему всегда это так противно?

– Мне кажется, ты идешь с НИМ.

Мы прощупываем друг друга. Не будь это столь грустно, возможно, было бы даже забавно.

– Да, разумеется, иду ужинать с НИМ, – говорю я спокойно, упиваясь собственной жестокостью. – Я сказала, что иду с Ингрид лишь для того, чтобы подбросить тебе более или менее успокаивающее объяснение. Я не хотела, чтобы ты страдал.

– Это было очень любезно с твоей стороны, – говорит Оливер.

Он все еще пытается говорить со мной в легком тоне, но его ироничная маска уже рассыпается в прах.

– Я сама хорошо знаю, как это... – говорю я, намекая на Блудичку, – и следом перехожу в изначально незапланированное наступление. – Ты спал с ней? – спрашиваю, глядя ему прямо в глаза. – Ты спал с Блудичкой уже тогда, когда был со мной?

Оливер оторопело молчит.

Конечно, я догадывалась об этом, но просто не хотела в этом увериться. Его косвенное признание приводит к тому, что во мне поднимается волна справедливого гнева.

– Ну видишь, какой ты подонок! – шиплю я на него.

Он склоняет голову.

– Ты сам все испортил, – добавляю безжалостно.

Оливер с грустью смотрит, как я надеваю топик с глубоким вырезом. Он жутко раздражает меня. Поскорее бы уйти!

– Не ходи, – шепчет Оливер. – Прошу тебя.

Я презрительно усмехаюсь. Сроду терпеть не могу хныкающих мужиков.

(...)

3.

Я вижу ЕГО, как только вхожу. ОН встает (Оливер в подобных случаях никогда не встает), идет ко мне навстречу и берет мое пальто (Оливер в основном забывает об этом). От НЕГО приятно пахнет; я почти уверена, что это Fahrenheit от Диора (Оливер презирает фирменные парфюмы). На НЕМ немнущийся темно-серый костюм Gianfranco Ferrе и чуть более темная шелковая рубашка апаш (единственному костюму Оливера одиннадцать лет). ОН вежливо отодвигает для меня стул и ждет, пока я сяду (Оливеру такое и в голову не пришло бы).

– Ты прекрасно выглядишь, – говорит ОН, улыбаясь.

Я с удовольствием оглядываю интерьер с экзотическим (с персидским, уточняет ОН) декором. Взгляды от соседних столов мне льстят. На закуску я заказываю себе горшочек жареных баклажанов и креветки на гриле с ананасом. ОН – салат Тандори и ягнятину на чесноке с базиликом. В качестве аперитива мы пьем портвейн, к блюдам – выдержанное Sivi Pinot. В конце я заказываю мороженое с жареным инжиром в миндальном жакете.

Мама, конечно, порадовалась бы, глядя на меня.

В половине одиннадцатого ОН расплачивается золотой VISA-картой (Оливер платит мятыми купюрами и мелочью, которую вместе с носовым платком, жвачками, анальгетиками и трамвайными билетами постепенно вытаскивает из всех своих карманов), и мы переходим в ближайший бар BUGSY'S. К сожалению, бар безнадежно переполнен, но ОН спустя минуту находит свободный стол (Оливер – даже если бы и зашел сюда – ничего подобного никогда не сделал бы). Я пью коктейль под названием Screaming Orgasm (Оливеру показалось бы это безвкусным), ОН просит принести восемнадцатилетний солодовый виски под абсолютно непроизносимым названием и подробно объясняет мне его производство. Я слушаю с огромным интересом... А дело обстоит так, милые дамы. Влажный проросший ячмень сперва сушится на горячем воздухе и в торфяном дыму, оставляющем в зернах приятный дымный вкус. Возникший таким путем ячменный солод измельчается в помол, заливаемый горячей водой в мезговой кадке. Вы это видели? Я – нет. Оставшийся крахмал в помоле превращается в постепенно растворяющийся солодовый сахар, и возникает так называемая мезга. К мезге в бродильном чане добавляют бродильные грибки, и происходит ферментация – какое сексуальное слово, не правда ли? Перебродившая масса два раза дистиллируется в медных котлах, а уже из них в конце всего процесса вытекает молодой виски, который потом, по меньшей мере года три, дозревает в дубовых бочках.

Я не свожу с НЕГО глаз. ОН так умен и образован!

Мне кажется, что я никогда в жизни не слышала ничего более интересного.

4.

ОН живет один в собственном особняке где-то под Прагой.

Audi А6 плавно мчит по шоссе, мотор тихо шуршит. ОН включает музыку.

– У тебя там есть камин? – спрашиваю его.

ОН с улыбкой кивает.

– Растопим его? – восторженно говорю я.

– В августе? – означает его взгляд.

– Глупость, я знаю, – говорю грустно. – А у тебя есть хотя бы свечи? – спрашиваю снова.

Он весело смотрит на меня.

– Я люблю свечи! – восторженно говорю я.

Он молча поворачивает к ближайшей бензоколонке – и, притормозив, выходит. Я сижу одна в полутемном авто и рассматриваю светящуюся панель радио. На меня нападает какое-то веселое безразличие.

На все, что я делаю, у меня есть бесспорное право.

Вскоре он возвращается с тремя упаковками чайных свечей.

5.

Ночь теплая, и мы сидим на террасе. ОН приносит французское шампанское (той же марки, что мы пили на яхте) и два высоких бокала. Я зажигаю свечи и размещаю их по всей длине мраморного парапета. Слегка трепещут язычки пламени. Мы молчим.

Где-то далеко во тьме отбивают полночь.

– Звонит, звонит измены звон, раскачался Альбион, – говорю я.

– Здорово, – улыбается ОН. – А это знаешь?

ОН застенчиво отворачивается и по-французски читает мне какое-то стихотворение Аполлинера:

Услышь возлюбленный цыган

Глумятся звонари над нами┘

Что мы одни казалось нам

В любви беспамятном дурмане

(Перевод А.Эстиса)

Потом он читает еще три строфы. Я не понимаю ни слова, но звучит это прекрасно.

До того прекрасно, что я целую его. ОН возвращает мне поцелуй, и мы постепенно раздеваемся.

(...)