Владимир Бондаренко  |
| Поэт есть одиночка в кубе...
Фото Reuters |
В восьмидесятые годы при всех своих внешних успехах, даже при Нобелевской премии в 1987 году, при американской премии Гениев в 1981 году, при получении звания поэта – лауреата США в 1991 году, при непрерывном присуждении почетных званий докторов тех или иных университетов в своей личной жизни он был несчастен и одинок. Его не удовлетворяли окружавшие женщины, хоровод женщин, его вечно любимая Марина по-прежнему была далеко, а все остальное, думаю, он всерьез не воспринимал.
Думаю, он готов был сменить и нобелевскую славу, и ворох наград на простое семейное счастье. Сколько же можно сидеть в президиумах, скитаться по городам, странам и знать, что дома тебя никто не ждет?
Я одинок. Я сильно одинок.
Как смоква на холмах
Генисарета.
В ночи не украшает
табурета
ни юбка, ни подвязка,
ни чулок.
Конечно, меня будут опровергать его многочисленные подружки и поклонницы, уверяя, что их Иосиф никогда не знал одиночества. Я не хочу ни в чем упрекать милых дам, они делали все, что могли. Можно даже проследить за той или иной хроникой его поездок.
Внешне все было хорошо. Он гонял на машинах («И какой же русский (а особенно еврей) не любит быстрой езды», любил вкусно и обильно поесть, особенно обожал восточную кухню, китайские ресторанчики. Ценил русскую водочку, особенно хреновую и кориандровую.
Зима. Что делать нам
в Нью-Йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмем себе чуть-чуть
икорки
И водочки на ароматной
корке,
Погреемся у Каплана…
Подружки как-то плавно,
без обид, меняли друг друга.
У всего есть предел,
в том числе у печали.
Взгляд застревает
в окне, точно лист в ограде.
Можно налить воды.
Позвенеть ключами.
Одиночество есть человек
в квадрате.
Уже в центре оживленного города Иосиф Бродский писал, что если «одиночество есть человек в квадрате», то «поэт – это одиночка в кубе».
Ночь. Дожив до седин,
ужинаешь один.
Сам себе быдло,
сам себе господин.
Предположение о женитьбе высказывалось в адрес добрых и долгих приятельниц Иосифа Бродского. Он готов был жениться и на итальянке, и на американке, и на полячке… Он страшился пустоты одиночества, но для себя все же ждал чего-то необычного, как в детстве – ждал принцессу…
В Нью-Йорке он поселился недалеко от Гудзона, на Мортон-стрит, 44, в доме, к которому сегодня ходят туристы, но на котором, в отличие от его питерского дома (дом Мурузи на ул. Пестеля), от его дома в Норенской и даже на вокзале в Коноше, никаких мемориальных досок и памятных табличек нет. Не заслужил. Да и спроси на нью-йоркских улицах про Бродского, никто никогда ничего не скажет. Да и что сказать: был некий американский профессор, который и школу-то среднюю не окончил, нигде не учился, но зато преподавал более 20 лет в крупнейших американских вузах, в том числе в колумбийском и нью-йоркском. Повезло парню. Поддерживали, видимо, как политическую жертву советского строя…
От этих слов Иосиф Бродский бесился, не любил вспоминать про судебный процесс, рвал отношения с теми, кто подчеркивал его чуть ли не каторжную судьбу. Его откровенно бесило, что именно судом и ссылкой многие на Западе объясняли мировую известность Бродского. Он же хотел, чтобы его ценили за поэзию, за его творчество, а не за судебный процесс над тунеядцем и ссылку. Именно поэтому, когда Эткинд издал свою книгу «Процесс Иосифа Бродского» (1988) после получения Бродским Нобелевской премии, поэт был в ярости и навсегда порвал отношения с Ефимом Григорьевичем. Уж кто-кто, а Эткинд должен был понимать важность Бродского для русской и мировой литературы как поэта, а не как жертвы системы.
И со студентами своими он говорил не о несправедливом советском строе, а о великой русской культуре. Да и для них он был известен тоже скорее не как лауреат Нобелевской премии, а как лауреат американской премии Гениев, как гордость Америки. Кроме работы в университетах Иосиф Бродский охотно ездил и по всей Европе со своими лекциями. Все-таки Америка чем-то его не устраивала. Недаром о Нью-Йорке он практически не написал ни одного стихотворения, переносясь душой то в Венецию, то в Швецию, то в Париж, то в родной Петербург. Меня поразил его диплом нобелевского лауреата: на одной странице текст, где написано, что в 1987 году Нобелевскую премию по литературе получает Иосиф Бродский, а на другой стороне коллаж из памятных для поэта мест. Тут и Медный всадник, и Нева, сверху, как в православном храме, лики наших святых, а в середине нечто вроде буденовки с пятиконечной звездой. Неужели специально для Иосифа Бродского придумали такую композицию?
10 декабря 1987 года поэт получил Нобелевскую премию по литературе – за всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии. В России на этот раз (после скандальной истории с присуждением премии Борису Пастернаку и Александру Солженицыну) перестроечное горбачевское руководство решило скандал не устраивать, в «Московских новостях» дали короткую информацию. Но уже короткое время спустя о Бродском заговорила вся Россия, весь тогда еще Советский Союз. Ведь и в этот раз определенная политическая интрига была, на премию выдвигали поначалу и советского писателя Чингиза Айтматова. Вполне может быть, что это лишь усилило шансы Иосифа Бродского. Как говорят, мировая антисоветская закулиса поддержала поэта. И прекрасно. Получил бы Чингиз Айтматов, и у России было бы на одного нобелевского лауреата меньше.
Был бы независимый киргизский нобелевский лауреат. А Иосиф Бродский так сразу же и заявил, что премия дается русской литературе. К перестройке он отнесся с присущим ему скептическим юмором, написал на эту тему сатирическую пьеску «Демократия», Горбачева всерьез воспринимать не хотел, но за событиями в России следил.
Жизнь складывалась удачно, вот только, уходя от внешнего мира, он опять погружался в пугающую пустоту одиночества. Родителей уже не было в живых, с Мариной окончательно расстались, с сыном Андреем отношения не сложились после его единственного приезда в Америку.
Что это? Грусть?
Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть,
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит
и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
На людях он веселился. Как он сам говорил, посмотрев фильм Вуди Аллена «Анни Холл» о неврастеничном еврее, мечтающем об арийской красавице: «Распространенная комбинация – dirtyjew и белая женщина. Абсолютно мой случай…».
Вот он и ждал этого своего случая. И вот случилось. На его лекцию в Париж, в Сорбонну, в январе 1990 года приехала специально из Италии юная красавица Мария Соццани из самых аристократических русско-итальянских кругов. Ее мать из рода Трубецких–Барятинских, а отец, итальянец Винченцо Соццани, был высокопоставленным управляющим в компании «Пирелли». После лекции Мария написала ему письмо, обычное почтовое письмо, завязалась переписка. Любовь стремительно развивалась. Летом они едут в привычную для него Швецию, а уже в сентябре того же 1990 года Иосиф увез Марию в Стокгольм, поближе к балтийским берегам, и они поженились.
Через два года у них родилась дочь – ангельское создание Анна Александра Мария, по-домашнему просто Нюха… Близкие друзья Бродского утверждают, что эти несколько лет с Марией были для него счастливее, нежели предыдущие пятьдесят. Думаю, так и было. Тем более, познакомившись с Марией в Милане, я и сам подпал под очарование одновременно и аристократической, и глубинно русской, и доброжелательной, потрясающе красивой женщины.
1993. 9 июня – родилась дочь Анна Мария Александра.
1994. 2 декабря – написанное по-английски стихотворение To My Daughter напечатано в лондонском еженедельнике Times Literary Supplement.
1996. Сентябрь – вышел четвертый английский сборник стихов Бродского So Forth в издательстве Farrar, Straus &Giroux, с посвящением жене и дочери...
В разговоре со мной Мария сказала, что мечтает привезти дочь на родину отца. Мария подарила нам с женой на память подготовленный ею в миланском издательстве Adelphi, где она работает, сборник Иосифа Бродского «Рождественские стихи». В России они пока не были, но хотят побывать и в Москве, где у нее много родственников, и в Петербурге. Но не знают, как организовать поездку без всякой рекламной кампании, без шума в газетах, без светского шоу. Она мечтает даже побывать в Коноше и Норенской, на месте ссылки.
Его свадьба оказалась неожиданной для многих. Я уж не говорю о несостоявшихся невестах. Обиделись даже не знающие его женщины. Такой завидный холостяк, и вдруг женится, да еще и на русской аристократке из рода Трубецких–Барятинских. К тому же все помнили, что на недавнем своем 50-летии Иосиф Бродский пообещал: «Бог решил иначе: мне суждено умереть холостым. Писатель – одинокий путешественник». Все смирились, успокоились, и вдруг такой сюрприз.
Впрочем, Иосиф всегда был предельно независимым человеком. Он выпадал из любой обоймы: либеральной, державной, национальной, религиозной, даже поэтической… И жену, и дочурку обожал, боготворил. Впрочем, они были для него как две дочки: старшая и младшая. Появились и стихи, посвященные дочери.
Сначала он в 1995 году подробно пишет о дочке в стихотворном послании к другу Голышеву:
Я взялся за перо не с целью
развлечься и тебя развлечь
заокеанской похабелью,
но чтобы – наконец-то речь
про дело! – сговорить
к поездке:
не чтоб свободы благодать
вкусить на небольшом
отрезке,
но чтобы Нюшку повидать.
Старик, порадуешься или
смутишься: выглядит почти
как то, что мы в душе
носили,
но не встречали во плоти...
Позже он написал уже на английском языке стихотворение «Дочери». Есть хороший, вполне адекватный перевод этого стихотворения Кружкова:
И поскольку нет жизни
без джаза и легкой сплетни,
Я еще увижу тебя
прекрасной, двадцатилетней –
И сквозь пыльные щели,
сквозь потускневший глянец
На тебя буду пялиться
издали, как иностранец.
В общем, помни – я рядом.
Оглядывайся порою
Зорким взглядом.
Покрытый лаком или корою,
Может быть, твой отец,
очищенный от соблазнов,
На тебя глядит
внимательно и пристрастно.
Так что будь благосклонна к
старым, немым предметам:
Вдруг припомнится что-то
– контуром, силуэтом.
И прими как привет
от тебя не забывшей вещи
Деревянные строки
на нашем общем наречье.
Мария мечтает привезти Аню на родину отца, надеясь, что они побывают и в Петербурге, и в Норенской, и в Коктебеле. В Америке Мария Соццани не прижилась, и сразу же после смерти Бродского решила вернуться в Италию, поближе к своим корням. Поэтому и мужа решила похоронить в Венеции. Не скрывает, что это ее решение. Сейчас они с дочкой живут в Милане. Несмотря на то что Анечке было всего три года, когда папа умер, она очень хорошо его помнит. В таком же трехлетнем возрасте очень хорошо помнил свою матушку и Мишель Лермонтов. Один литератор сказал ей: «По-моему, твой папа был великий человек, великий поэт...» – Аня сразу же добавила: «…и великий папа».
После смерти Иосифа, как рассказывает ее мама Мария, дочка Нюша диктовала ей письма на небо к папе. Она ему писала: конечно, папе с неба трудно спуститься, но, может, он все же что-нибудь придумает – с дождиком, например, спустится... А если нет, то она, когда вырастет, все равно обязательно найдет способ к нему подняться...
Иосиф Бродский, сам обожавший музыку, и дочь свою с пеленок воспитывал на музыке, она уже в два года отличала Гайдна от Моцарта. Любит музыку и сейчас.
Говорили в Америке в быту Иосиф с Марией по-английски, хотя русский она прекрасно понимает и говорит на нем. Нюша тоже начала говорить по-английски, но мать обучала ее и русскому языку, чтобы дочь могла читать стихи отца. Бродскому Нюша успела доставить за три года своей жизни много радости. Когда-то, еще в 1967 году, в стихотворении «Речь о пролитом молоке» он писал:
Ходит девочка, эх,
в платочке.
Ходит по полю,
рвет цветочки,
Взять бы в дочки, эх,
взять бы в дочки.
В небе ласточка вьется.
И вот теперь у него была своя такая дочка. Он не мог надышаться на нее. Жаль, не смог Иосиф посмотреть на Анюту прекрасную, 20-летнюю, очень похожую на свою мать Марию.
Даже его стихи последнего семейного, а потом уже и отцовского периода стали обретать некую стабильность и эпичность. Бунтарь выходил на новые «генеральские масштабы». Как он писал в шутливом послании своему врачу-кардиологу Елене Чернышевой, вручая книжку «В окрестностях Атлантиды»:
Пусть Вам напомнит
данный томик,
Что автор был не жлоб,
не гомик,
Не трус, не сноб, не либерал,
но – грустных мыслей
генерал.
…
Чем лучше в семейной жизни (не может нарадоваться своей Нюшей), тем больше проблем со здоровьем. Ему уже делали две операции на сердце, уговаривают на третью, и не такую трудную, всего лишь продуть сердечные сосуды, сделать ангиопластику, поставить несколько укрепляющих стентов, глядишь, и продержался бы еще лет пять. Мне самому уже трижды делали стентирование, знаю, как эти металлические пружинки укрепляют сердце, возвращают к жизни. Так жалко, что Иосиф все тянул, не хотел делать весной или летом, переносил на осень. Не рассчитал.
Шел уже 1996 год, написано последнее рождественское стихотворение «Бегство в Египет». Примерно тогда же готовился и последний прижизненный сборник стихов «Пейзаж с наводнением». Издатель сборника Сумеркин вспоминает о подготовке сборника в декабре 1995 года: «За пределами «Пейзажа» осталось два текста, относящиеся к этому периоду. Первый – сильнейшее стихотворение «На независимость Украины», от которого и автор и я единогласно решили на время воздержаться ввиду его чрезвычайной политической неграмотности, или по-американски «некорректности», многократно усиленной эмоциональным импульсом и мастерством. Надо же что-то оставить и для посмертных академических изданий!..
Я ни в коем случае не собираюсь привязывать Иосифа Бродского к какому-нибудь направлению, течению, заманивать в тот или иной лагерь. Он неформатен изначально.
При постоянном болезненном состоянии все же умер Иосиф Александрович внезапно. Поговорил по телефону с Львом Лосевым, поворчал на предающих его былых друзей, у кардиологов добился переноса операции на сердце (такова уж была магия у Бродского, всех умел уговорить, а надо ли было уговаривать?). Набил портфель рукописями, чтобы в понедельник взять их на работу, пожелал жене спокойной ночи и остался еще посидеть в своем кабинете что-то дописать, додумать. И в ночь с 27 на 28 января там, в кабинете, умер.
Как пишет Лев Лосев: «Там она (Мария. – В.Б.) и обнаружила его утром – на полу. Он был полностью одет. На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга – двуязычное издание греческих эпиграмм. В вестернах, любимых им за «мгновенную справедливость», о такой смерти говорят одобрительно: Hediedwithhisbootson («Умер в сапогах»). Сердце, по мнению медиков, остановилось внезапно».
