Игорь Гамаюнов
Лучше жить бедно, но честно… Владимир Маковский. Посещение бедных. 1874. ГТГ
Этот упорный дождь шел безостановочно, сыпал мелкими каплями; они ползли по оконному стеклу, словно стая прозрачных насекомых. Дождь шелестел в подступивших к дому зарослях алычи, перешептывался с забытой на крыльце газетой, с серым небом и плоскими камнями, устилавшими здешние тропинки. Он убеждал Алексея Житаря: беги! Сегодня или завтра полицейский наряд нагрянет на твою квартиру, перепугает жену и сына, а убедившись, что там тебя нет, ринется за город, к садовым участкам.
Да, конечно, местоположение казенных дач для полиции не секрет. Но был Алексей Житарь в состоянии паники, когда, вернувшись после судебного заседания, кидал в рюкзак необходимые вещи. Хотел уехать. Немедленно! Вопреки подписке о невыезде! В тишине и одиночестве обдумать ситуацию. И решить: куда себя деть. Сюда, к дачам, казалось ему, не поедут, здесь у рядовых сотрудников прокуратуры скромные кособокие домишки, словно смущенные выпавшими на их долю привилегиями, у начальников же двухэтажные, оснащенные телеантенной особнячки, необитаемые сейчас из-за осеннего холода: вон их шиферные крыши торчат из высоких зарослей по всему пологому спуску к неспокойному морю. А море внизу, тускло светясь сквозь кроны старых сосен, сердито катит стеклянные валы, увенчанные белыми гребешками.
Уезжать за сто верст от семьи, нет, не хочется, но и здесь, конечно же, не спасешься. Приедут. Затолкают в полицейский уазик. Да еще покажут потом по местному телевидению – невысокого, с всклокоченным чубом и блуждающим взглядом, похожего на провинившегося старшеклассника. А в суде представят закоренелым взяточником, это его-то, старшего следователя городской районной прокуратуры. Ну да, запутался он в одном деле. Заблудился. Потому что молод и горяч. Первый раз после шести лет безупречной работы решил словчить, и попался. Глупо. Нелепо. Наказать? Можно. Объявить, например, взыскание за потерю бдительности. А они – сразу в суд. Но вот ведь и в суд он приходил без понуканий. Причем адвоката не нанимал, уверен был: обойдется временной потерей должности. Или дадут срок – год условно. А тут вдруг будто ледяной водой окатили: обвинитель потребовал отправить его «за колючку» на шесть (шесть!) безусловных лет. К тем, кого он сам туда отправлял.
Был конец дня, оглашение приговора отложили на завтра, и Житарь понял: судья, конечно же, даст ему эти шесть лет. Городскому руководству такой приговор нужен для отчета. Остановить же суд можно лишь неявкой подсудимого. И Житарь не явился. В спортивной куртке, в надвинутой на глаза бейсболке, с рюкзаком за спиной уехал на дачу.
Шелестел дождь в кустах, монотонно уговаривая Алексея Житаря: вспомни наконец, когда ты сделал неверное движение, превратившее тебя, следователя, в подследственного? Сердито сипел чайник на электроплитке. В темном кухонном углу, где стоял ящик с плотницкими инструментами, скрипел сверчок, словно спрашивал: «Ну, что? Ну, что?»
* * *
Да, конечно, первое неверное движение он сделал, когда подал рапорт об уходе, а после длинного разговора с прокурором Олегом Есауловым уходить передумал. Убедил его речистый молодой прокурор: мерил аршинными шагами свой кабинет, ерошил чуб, прожигал пристальным взглядом, размашисто жестикулировал. Они почти ровесники, Есаулову 30, всего на два года старше Житаря, а как уверен в себе! В своих принципах! По утрам на балконе делает физзарядку с гантелями и, бывая на работе в выходные и праздничные дни, называет себя сбрендившим трудоголиком. Да, мы работаем с перенапрягом, говорил он Алексею Житарю, но как иначе? В стране ситуация аховая, совместить свободную экономику с законностью пока не удается, коррупция грозит дезорганизовать нашу жизнь. И только мы, понимаешь, только мы можем хоть что-то изменить!.. Увлеченный своей проповедью, он не преминул напомнить Алексею о недавно полученном им жилье, ведь до этого почти пять лет обитал на съемной квартире. В курортном городе жилплощадь – подарок судьбы.
Второе неверное движение Алексей вспоминал с гримасой нестерпимой боли. Опять разговор с женой. Анна, стесняясь слез, отворачивалась, промокая глаза платком. Объясняла: в библиотеке, с читателями тяжело общаться, мешает колющая мысль: а как я выгляжу? Кофта на локтях светится. Туфли износились, как, впрочем, и ее старомодное пальто, а денег на крупные покупки не было. Не было в их квартире и мебели: они спали на старом диване, подаренном им отзывчивыми соседями, а сын Витька – на раскладушке. Алексей успокаивал жену, говорил о скорой прибавке к зарплате, но понимал: обещанное скорее всего окажется мелкой подачкой. И на следующий же день снова подал рапорт об уходе.
И опять прокурор Есаулов шагал по кабинету, в распахнутом пиджаке и приспущенном галстуке, размахивал длинными руками, стыдил Алексея за нестойкость, объясняя, что по характеру своему он настоящий следак, в каждой ситуации доискивается полной правды, а в адвокатской среде, куда он нацелился, нужны другие свойства характера. Поэтому лучше жить скромно, но с чистой совестью, ведь только она, чистая совесть, делает человека сильным… Сказав про должность, прокурор, пересекая кабинет, похлопал по своему столу, заваленному служебными бумагами, словно всадник по холке любимой лошади, и добавил: «Сейчас она есть, а завтра нет, ну а совесть-то всегда при тебе». И снова Алексей изорвал на клочки свой рапорт.
* * *
Дождь стал затихать. Посветлело небо над кронами сосен, над неспокойным морем. Прорезалась сизая линия горизонта. Алексей прислушивался к звучащему в нем тревожному напоминанию: пора уходить! Застегнул рюкзак, вышел на крыльцо. И увидел под соснами, на шоссе, полицейский газик. И понял: они уже здесь. Несколько секунд колебался, не сдаться ли. Но, представив отвратительное звяканье скользких наручников, закрыл дверь и, пригнувшись, ринулся в заросли алычи.
Шумело неугомонное море, звенели, разбиваясь о каменистый берег, стеклянные валы, оставляя на гальке пенистые гребешки. Житарь шел по бровке шоссе, вскидывая руку, но никто не останавливался. Его фигура не обещала выгодной оплаты – в поблекших джинсах, куртке-ветровке и надвинутой на глаза бейсболке, с рюкзаком за спиной он был похож на отставшего от туристической компании студента. Увидела бы его сейчас мать, не узнала бы. Он приезжал к ней в отпуск, в далекий степной поселок, на два-три дня щеголем: в лакированных туфлях, в пиджаке и шляпе; держался строго, как и положено прокурорскому чину. С бывшими однокашниками, встречаясь на улице, общался коротко, словно торопясь куда-то. Куда? – спрашивали его, и он, озабоченно морщась, говорил: «Уезжать пора. Служба!» Как теперь объяснить матери, всю жизнь считавшей чужие копейки в бухгалтерии совхоза, ту ужасную перемену, которая превратила его жизнь в постыдную игру в прятки?
Алексей устал голосовать, когда вдруг на его вялый взмах притормозил потрепанный пазик, насквозь пропахший бензином. И меньше чем через час он, оказавшись на вокзале, взял билет на московский поезд.
* * *
Вагон качало. Стучали на стыках колеса, будто что-то доказывали друг другу, то ссорясь, то успокаиваясь. Неразборчиво сипело вагонное радио. За окном в синеватых сумерках проплывали огни пристанционных поселков. Ну почему, почему это случилось, мучил себя Алексей поздним раскаяньем, вслушиваясь в насмешливый перестук колес.
…В тот вечер он был ночным дежурным по прокуратуре, и к нему пришли на прием две женщины – жаловаться на мужчину. Пухлая девушка лет двадцати, в прозрачной блузке и синих шортах, назвавшись Варей Мятлевой, нервничала, рассказывая. Лихорадочный взгляд прыгал с лица следователя на стол с папками. Казалось, Мятлева сейчас сорвется со стула и убежит, но мешает присутствие строгой спутницы, объявившей себя родной тетей взволнованной девушки.
Сюжет жалобы был прост: на пляже Мятлева познакомилась с мужчиной, лет ему пятьдесят. В общем, он ей показался серьезным. Угостил мороженым. Гуляли по набережной. Он говорил про себя, что тренер, Павлом назвался, повел смотреть спортивный зал там же, у пляжа. А когда вошли, запер дверь изнутри. И надругался.
На «ночную бабочку» непохожа, та бы излагала историю побойчее, а эта как-то стесняется. Но, может, она из начинающих? И только репетирует, вживаясь в образ? А тетка ее, с сумочкой на длинном ремне, назвавшаяся Раисой Петляновой, судя по всему, режиссер ситуации.
На вопрос о следах насилия Варвара Мятлева лишь передернула круглыми плечами: нет у нее ни синяков, ни порванного белья. Зато готово заявление на имя прокурора о поруганной чести. С требованием судить насильника. «И как вы собираетесь доказать факт насилия?» – спросил Алексей. – «Павел не откажется», – глядя в темное окно, уверенно произнесла Мятлева. – «Павел? А где мы будем его искать?» – «Он мне свой адрес дал, чтоб приходила, когда жены нет, – с насмешливой гордостью ответила Мятлева. – Его жена в ларьке спорттоварами торгует. С утра до вечера».
Адрес оказался подлинным. По звонку из прокуратуры наряд полиции приехал в микрорайон частной застройки, свернул в 4-й Виноградный переулок, к дому номер 7, поднял из-за стола хозяина, оторвав его от позднего ужина, и, убедившись, что он Павел, муж бизнесменши, продающей спорттовары, доставил в кабинет следователя Житаря. Алексей с брезгливым интересом рассматривал немолодого грузного мужчину в спортивном адидасовском костюме. Оказывается, с Варварой Мятлевой у Павла Петрухина все было по согласию: она, по его словам, сразу, как он закрыл изнутри дверь, сама стала спешно раздеваться. Чем его слегка удивила: «И куда так торопилась? Теперь-то ясно, куда. К вам, жаловаться». Он и в самом деле намеревался встречаться с ней, потому что жена, как он выразился, «не уделяет сексуальному вопросу должного внимания». Долго писал, вымучивая свое объяснение. Поднимал всклокоченную голову со сверкающей потной залысиной, спрашивал следователя: «А что, теперь измена жене карается по закону?»
На следующий день в прокуратуре появилась Раиса Петлянова, без племянницы. Принесла новое заявление Мятлевой. В нем уже отсутствовало требование судить Петрухина, а содержалась просьба: посодействовать в получении материальной компенсации. За что?
– За сексуальное приключение, которое сама же спровоцировала? – поинтересовался у Петляновой Житарь. Та не сразу ответила. Выдержала длинную паузу, глядя на него с чуть наметившейся улыбкой тайной сообщницы. И наконец произнесла:
– Ну вы ж понимаете, что это нигде не зарегистрированное заявление вас ни к чему не обязывает. Просто, когда вам позвонят, вы скажите, что такая бумага у вас имеется, но вы ей пока не дали ход. После чего жена Петрухина по-тихому выплатит моей племяннице требуемую сумму.
– И какую же?
Озабоченно нахмурившись, Петлянова щелкнула замком сумочки, извлекла миниатюрный блокнот, молча нарисовала на вырванном листке шестизначную цифру.
– В рублях? – уточнил Житарь.
– Смеетесь? Конечно, в долларах. Половина – вам.
На нее можно было накричать и выгнать из кабинета. Но Алексея вдруг осенило: он может провести блестящую операцию с разоблачением профессиональной вымогательницы. Мало того: потом, когда он усадит эту наглую особу на скамью подсудимых, в местной прессе и по местному ТВ можно будет объявить беспощадную борьбу так называемому пляжному бизнесу. Он, Житарь, появится на экране, напористо расскажет, как вел расследование. А пока надо притвориться, пусть Петлянова думает, что он клюнул на ее приманку.
Да, но что изменится в нашей муторной жизни, рассуждал Алексей после ее ухода, окажись эта вымогательница в тюрьме, а он, Житарь, на экране ТВ? Ну, расскажет он обо всем, следом поднимется шум в местной прессе, он, Житарь, на короткое время станет городской знаменитостью. Пляжные сводни вначале притихнут, потом перенесут свой бизнес в другое подходящее место. И в разных иных сферах нашей неустроенной жизни по прежнему ловкачи будут ловчить, а люди при должности – получать оговоренную часть их наживы. А тебе, следователю прокуратуры, живущему в пустой, без мебели, квартире, дадут лишь почетную грамоту за успешно проведенную операцию… Так почему бы не получить хотя бы часть Петрухинских денег самому? В качестве премии за безупречную службу. И сразу после этого уйти из прокуратуры в адвокаты. И не поддаваться больше пылкой агитации прокурора Есаулова: «Что я ему, мальчишка что ли, быть у него на поводу?»
Потом, в Москве и Питере, где он виделся с бывшими сокурсниками по юрфаку, на их вопрос: «Неужели ты не мог предположить, что Петрухина, пожалев деньги, кинется в спецслужбу по борьбе с коррупцией, и тебя задержат в момент передачи взятки?» – отвечал: «Не мог… Паралич сознания…»
* * *
…Его не взяли под стражу, лишь отстранили от должности. И все это время, надеясь на снисхождение суда, он мучил себя вопросом: зачем пошел на юрфак, жил студентом впроголодь, на скудную стипендию и редкие мамашины переводы. Зачем? Да, конечно, работа следователя увлекает, кружит голову, чувствуешь себя властителем чужих судеб. Но потом однообразие хроники преступлений начинает утомлять. Мелькающие в документах суммы украденных денег, подробности безнаказанной жизни мелких и крупных начальников, годами откупающихся от правосудия даже после громкого разоблачения, все это действовало на нервы. Правда, приезд домой отчасти менял его настроение. Несколько дней он ощущал себя там человеком из другого мира, воителем с человеческой скверной, отмахиваясь от мысли, что это не совсем так, что он чаще всего бессилен против этой скверны, диктующей свои правила жизни.
И в Москве, а потом и в Питере друзья Житаря убеждали его: вернись. Срок тебе наверняка скостят. Через пару лет выйдешь на свободу, займешься адвокатской практикой, и вся эта история забудется как страшный сон.
– Не могу вернуться, – объяснял Житарь. – Представляю себе: вот меня в наручниках ведут в автозак… Показывают в городской хронике… Слышу, как сын, увидев это по телевизору, спрашивает маму: «А куда ведут моего папу?..» Нет, не могу.
Его обнадеживала мысль о том, что перегруженный федеральный розыск (ведь в его списках не один Житарь, а тысячи беглецов, скитающихся по просторам нашей страны!) подтолкнет власть к очередной амнистии, и его дело, как малозначительное, закроют. Там, в Питере, один из его друзей, банковский служащий, помог ему устроиться коллектором в агентство, собирающее информацию о крупных заемщиках-должниках. Работа хлопотная: телефонные звонки, встречи, изучение документов. Житарь снял по объявлению квартиру, заплатив за три месяца вперед, без какого бы то ни было оформления. Изучая кредитное досье должника банка, звонил ему, уточнял причину растущего долга, предупреждал, когда его хроническая задолженность подходила к черте, за которой возможно судебное преследование.
В этих переговорах он был настойчив и уверен в себе, но стоило ему оказаться на улице, увидеть идущего в его сторону полицейского или подъезжавший к тротуару автомобиль патрульно-постовой службы, уверенность, с которой он полчаса назад общался с должником, мгновенно покидала его. Он цепенел от приступа страха. Постоянное ожидание худшего изматывало. Преодолеть же это состояние ему помогала, как ни странно, уголовная хроника. Он вылавливал из газетных сообщений информацию о мелких преступлениях, и ему становилось легче от мысли, что он не один такой.
И еще одна мысль точила его: по статистике, в которую он погрузился, пытаясь понять, почему так живуче взяточничество, персонажами этих уголовных дел чаще всего становились отнюдь не закоренелые преступники, а малооплачиваемые врачи, учителя, рядовые полицейские, муниципальные служащие… Словом, простой народ. А ведь и он, Житарь, частица именно этого, малоимущего, народа, который в большинстве своем не обходится без нарушения закона.
* * *
Среди банковских должников его особенно донимал некий Скребков. У того была странная манера разговаривать: он ловко переключал внимание на собеседника, засыпая его вопросами.
– Вы сами-то, – спрашивал, – занимались бизнесом? Нет? То есть не представляете, какой это риск? А что вы оканчивали? Юрфак? Женат? И дети есть? Сын, дочь?
– Это к делу не относится, – осаживал его Алексей.
– Но мне показалось, что вы не питерец, откуда-то с юга, такое у вас произношение, и я бы мог быть вам полезен…
Как-то он привез Житарю в офис документы, не имевшие прямого отношения к делу, а когда Алексей вернул его бумаги, сказал вполголоса:
– Может, пообедаем? Здесь недалеко неплохой ресторан.
– Спасибо, нет, – отказался Алексей. – Мне нужно кое-куда съездить.
– Так давайте я вас подброшу, я при автомобиле.
– Мне своим ходом удобнее.
– Ну, это вы напрасно, я и обидеться могу.
На его лице мелькнула улыбка, казалось, он так шутит.
А торопился Житарь на Главпочтамт. Он получал там письма из дома с непременным квадратиком плотной бумаги, на котором сын Витька рисовал для папы очередную каляку-маляку, сопровождая ее коротким текстом, написанным кривоватыми буквами. Жена Анна сообщала Алексею городские новости. Одна из них была о том, что его бывший начальник Олег Есаулов сослан в степной районный поселок с понижением – заместителем прокурора. Про домашние дела писала, что сын уже читает по слогам, что мама Алексея в письмах спрашивает, почему Алеша не пишет, неужели бывают такие длинные, целых три месяца, командировки?
И примерно через неделю после визита назойливого банковского должника Житаря пригласил к себе руководитель агентства, грузный человек с насмешливо сумрачным лицом.
– Знакомьтесь, – кивнул в сторону двух мужчин, сидевших друг против друга за приставным столиком. Один был массивный, с круглой бритой головой, в куртке спортивного покроя, второй щуплый, в просторном свитере. Массивный поднялся, достав из внутреннего кармана удостоверение, поднес его развернутым чуть ли не вплотную к лицу Житаря.
– Это ваши земляки из уголовного розыска, – хозяин кабинета слово «земляки» произнес с нескрываемой издевкой. – Оказывается, вас там давно ждут, о чем вы нам при устройстве на работу сообщить не удосужились.
Житарю велели выложить на стол мобильник, пристегнули звякнувшими наручниками к левой руке того, что в свитере. На вопрос Алексея: «Нельзя ли без наручников?» – массивный проворчал:
– Нельзя. Очень уж прытко бегаешь.
– А мы уже, что, перешли на «ты»? – нервно осведомился у него Житарь.
– Вот этапируем тебя домой, там будем на вы. Если захочешь.
