Андрей Юрков
Не удалось сделать «Прощание славянки» гимном России, зато этому маршу поставили памятник на перроне Белорусского воклала. Фото Агентство «Москва»
Младший научный сотрудник Саша Козлов вернулся в свой институт после стажировки в американском университете. Разумеется, его ждали и встречали друзья-коллеги – тощий, шустрый и бесцеремонный Василий Иванович, он же Вася, потомок уцелевшей ветви небогатого дворянского рода, лукавый и неторопливый Афанасий Нелятьев (Афоня) и их старший товарищ, руководитель небольшой лаборатории Николай Павлович Герхард. Дело происходило в комнате академического института где-то в конце 90-х годов.
Сашу расспрашивали про жизнь в Америке, задавали вопросы. Его спрашивали, почему он не остался в США, а ему отвечать не хотелось. Свое решение возвращаться он сейчас обсуждать не хотел. Ему хотелось тихого общения. Он просто был рад встрече с друзьями. Он и ответил:
– Да вот, что-то потянуло назад.
– А, патриотизм! – решил немного подковырнуть Василий Иванович.
Саша промолчал. Ему не очень хотелось раскрываться и говорить на тему высоких материй и идей прямо сейчас. Ему хотелось пошутить со старыми товарищами, побалаболить за бокалом вина, но деваться было некуда, и он ответил:
– Ребята, не очень хорошо мне там было. Другое все, и люди другие. Временами хорошо. Особенно вначале, – он помолчал. – А потом как временами подумаешь, что это навсегда…
Он встал, прошелся по комнате и печально улыбнулся:
– Я тогда вечерами пел «…врагу не сдается наш гордый Варяг» и «Прощание славянки».
Друзья были несколько удивлены.
– А что, у «Прощания славянки» слова есть? – неожиданно поинтересовался Василий Иванович.
– Давайте выпьем за встречу, да и спою! – ответил Саша.
Сдвинуты бокалы с вином, товарищи снова вместе. А чего еще надо? И вместо рассказов о небоскребах, о Манхэттене, о Таймс-сквер и площади Рокфеллера Санек на мотив «Прощания славянки» запел:
Снова даль предо мной
неоглядная,
Ширь степная и неба лазурь.
Не грусти ж ты,
моя ненаглядная,
И бровей своих темных
не хмурь!
Вперед, за взводом взвод,
Труба боевая зовет!
Пришел из Ставки
Приказ к отправке –
И, значит, нам пора в поход!
Товарищи молчали. Не такой они ожидали первую встречу. Пауза стала неловкой. Наконец Василий Иванович сказал:
– И ты что, вот так вечерами пел?
– Временами пел, – ответил Саша.
– Эк тебя там! – пробормотал немного смутившийся Вася, – ну все же расскажи нам хоть что-нибудь! Какие они, американцы?
Санек пожал плечами.
– Обычные люди. Только другие.
– Боярин, что-то ты немногословен, – сказал Афоня. – Ну чем они там живут, что делают? О чем переживают?
– Переживают? – неторопливо переспросил Саша. – Переживают, конечно. Когда налоговые декларации заполнять надо. Когда бензин дорожает. Если распродажи большие… тут переживаний на целых две недели! А вообще – не просто там.
– В чем непросто? Люди такие же.
– Такие же. А все ж таки другие. Вот все думают, что там – точно так же, как здесь, только намного лучше. А все не так – там все по-другому. Но это не сразу понимаешь. Мужики, оборудование там, конечно, хорошее, – продолжал Саша. – Но это и обсуждать не хочется. Кто они такие? Расскажу как-нибудь потом. Другие они! Не понять нам их никогда!
– Ну, так уж и никогда! – возразил Афоня.
– Ладно, пофилософствуем потом! – перебил Афанасия Вася. – Ну ты хоть чего-нибудь расскажи! Иначе это просто алкоголизм получается – сидим за бутылкой и молчим!
– Да, Саша, – аккуратно добавил Николай Павлович, – мы тебя ждали, обсуждали «как-то там наш Санек?», а ты молчишь.
– М-да, действительно нехорошо, – покрутил головой Санек. – Ну ладно. Вот вам сюжет. Отчасти американский. Слышал я историю, слишком романтическую для того, чтобы она была правдой, но, может быть, что-то за этим и есть.
– Ну-ка, ну-ка, выкладывай свою романтику, Санек, – улыбаясь, сказал Афоня.
– Но она опять с песнями связана.
– Ну что же с тобой сделать, если ты в таком состоянии приехал! – ответил Вася. – Давай! Пой, Карузо! Мы, как сможем, подпоем!
– Давайте по чуть-чуть, – сказал Санек, взял бутылку и начал разливать вино.
– Понимаете, мужики, в университете, где я работал, немало людей, косящих под интеллектуалов, – начал Санек.
– Нашел, чем удивить, – фыркнул Афоня, – чего-чего, а этого добра у нас навалом.
– Афанасий, не перебивай, – тихо сделал замечание Николай Павлович, – Сашу и так разговорить непросто, а ты его одергиваешь.
– Были вокруг и бывшие наши соотечественники, а у них взгляд на историю другой. Так вот, ходили слухи, – продолжал Санек, – поговаривали, что Иосиф Бродский очень любил «Прощание славянки».
В комнате стало тише.
– Так вот, – продолжил Санек, – он любил «Прощание славянки» еще тогда, когда жил в СССР. Будто бы у него была пластинка с маршем, и он любил ее ставить на проигрыватель, еще тогда, в Ленинграде. По рассказам наших людей с Брайтона, будто бы когда-то бывавших в его коммуналке в Ленинграде, у него даже слезы на глазах появлялись, когда он заводил на проигрывателе эту мелодию. Если верить этим интеллектуалам из русскоговорящего сообщества Нью-Йорка, Бродский как-то сказал, что под этот марш русские солдаты в Болгарии уходили на смерть.
– М-да, сюжет, – немного саркастически прокомментировал это Василий Иванович, но Санек продолжал рассказывать.
– А еще, по слухам от этих русскоговорящих, бывших наших, Бродский уже в Америке любил заходить в русский ресторан «Самовар» на Манхэттене. Его даже уговорили стать его совладельцем, а может быть, он и сам захотел вложить деньги в нормальный бизнес. Ну, да не суть важно. Ходил он в ресторан «Самовар», а там небольшой оркестрик по вечерам играл русские мелодии. Когда Бродский в ресторан приходил, этот оркестрик, зная его музыкальные предпочтения, начинал играть «Прощание славянки». А он, сидя за столиком, подпевал и пристукивал в такт.
Санек сделал паузу. Он почувствовал, что его друзьям стало интересно.
– И когда все эти русскоязычные круги в Нью-Йорке поверили, что у нас в стране в ходе перестройки советской системы пошли реальные изменения, Бродский даже начал думать о том, что хорошо бы «Прощание славянки» сделать гимном России.
– Да ты что? – произнес Николай Павлович, а Афанасий от удивления покачал головой.
– Мужики, можно по всякому относиться к Бродскому, – произнес Афанасий, – но, по большому счету, он тоже был патриотом России. Если вспомнить, не так уж он хотел Советский Союз покидать.
– «Прощание славянки» – гимн России? – озадаченно пробормотал Василий Иванович, но продолжать не стал.
– Ну, ладно, – продолжил Санек, – если верить слухам, он прекрасно отдавал себе отчет, что перестройка – перестройкой, а к его мнению у нас в стране начнут прислушиваться еще не скоро. К премьер-министру ему не прорваться, тем более к президенту. И Бродский начал подговаривать своего дружка Ростроповича продвинуть эту идею.
Его слушали очень внимательно.
– Говорят, Ростропович тоже загорелся. Он же по свету много ездил. И знал, что за рубежом «Прощание славянки» является одной из самых узнаваемых музыкальных эмблем России! Многие люди в мире считали этот марш символом Советского Союза и даже Российской империи. А Ростропович все же защитник Белого дома.
Санек вздохнул.
– Но Ростропович к президенту был вхож до смены власти. Да и Ростропович уже нездоров был. Все же о таких вещах лучше в приватной беседе договариваться. А он уже не очень ездил, да и Бродский умер. Вот и осталась идея нереализованной. А зря.
– Боярин, ты неплохо подготовился с этой своей романтической историей! – сказал Василий Иванович.
– Неплохо, неплохо, – согласился Саша. – Мне же там не с кем было эти вещи обсуждать. Вот и насобирал материал.
– Мужики, давайте за нас, – протягивая бокал с вином в сторону бокалов товарищей, сказал Афанасий, – и пусть Санек дальше говорит. Меня это начинает занимать! Интересно! Саша, у тебя там продолжение есть?
– Есть, – улыбнулся Санек. – Только слушайте.
 |
| Ростропович все же защитник Белого дома...
Фото Reuters |
Помолчали.
– В Польше этот марш очень любили! – опять начал рассказывать Саша, – только слова написали другие. И во время Второй мировой войны этот марш стал гимном польского партизанского движения!
– А какие слова написали в Польше? – спросил Афанасий.
– Не знаю. А до этого «Прощание славянки» было гимном в армии Деникина.
И Санек пропел:
Все мы – дети великой державы,
Все мы помним заветы отцов,
Ради Родины, чести и славы
Не жалей ни себя, ни врагов.
На лице Афанасия отразилось недоумение.
– Так что, это был гимн и у белых, и у красных?
– Нет, сперва только у Белой армии. Ну а сильно потом – и в Красной армии. Ведь автор стал служить у красных. Все перемешалось! – продолжал Саша. – Любили эту песню и в армии Деникина, но со временем полюбили и в Красной армии. Вот ведь как! Но вариантов текстов песни много. Вроде бы создатель марша один. Но я покопался в литературе, на самом деле – вроде как два.
– Это как?
Не обращая внимания на вопрос, Санек продолжил:
– Все же изначально это народная песня. Вот слушайте, – и он запел на совсем простой мотив:
Ах, зачем нас забрали
в солдаты,
Отправляют на Дальний
Восток.
Разве так уж ли мы виноваты,
Что вышли ростом на лишний
вершок?
– Так это русско-японская война? – спросил Николай Павлович.
– Ну да, – ответил Санек и продолжил:
Оторвет мне гранатою руку,
На носилках меня унесут,
И за эту за страшную муку
Мне Георгий солдатский дадут.
– Саша, ты сейчас поешь совсем по-простонародному, – сказал Николай Павлович.
– Правильно, Палыч, так и есть. Это и есть самая простонародная песня, типичный русский мотив конца XIX века. Его заприметил какой-то полковой трубач. Но трубач и нот-то не знал. И попросил обработать полкового капельмейстера, владевшего нотной грамотой и аранжировкой. Так появилась мелодия запева, которой не было в простонародном варианте.
Сделав паузу, он пропел запев:
Встань за веру,
Русская земля!
– Так пели в армии белого генерала Деникина, – прокомментировал он. – Мужики, тут интрига на интриге! – тихий Санек разошелся. Видно было, что возвращение на родину и вино его сильно взволновали. А друзьям, которых ему так не хватало, он наконец-то начал выговариваться.
– Уже давно говорю, что жизнь преподносит массу всего интересного! – говорил он. – Только мы это не замечаем! Или не хотим замечать! – Санек опять отхлебнул вина. – Что говорить – не принял я их реальность. Вначале понравилось, а потом надоело. Про нашу страну там – или ничего, или плохое. А про Америку – или ничего, или только хорошее. Ну, ладно, продолжаю. Я действительно завелся, когда до меня стала доходить красота истории вокруг «Прощания славянки». Вот я и проработал вопрос. А это обсудить было не с кем. Вот я и молчал там. А теперь на вас вываливаю.
Друзья улыбались. Они, конечно, не так представляли встречу с товарищем, который два года работал в американском университете. Но были рады. Рады встрече, рады неожиданному повороту событий. Рады тому, что каждый из них подсознательно готовился к тому, что Саша не вернется назад, а он вернулся. Да еще и истории интересные рассказывает.
– Слушайте дальше, – говорил, возбуждаясь, Саша. – Название «Прощание славянки» не случайно возникло. Балканскому вопросу не одна сотня лет. Песня-то возникла, когда в очередной раз на Балканах ситуация стала критической. Начался подъем национально-освободительного движения в Болгарии, за свободу против турок объединились и дрались Греция, Болгария, Черногория, Сербия, Румыния. Да и наш царь-батюшка их договор одобрил и помощи пообещал. Но у них там, наверху, свои проблемы… А к полковому капельмейстеру приходит трубач и напевает что-то. Но мелодия хорошая. Хоть, может быть, не совсем его. Капельмейстер не только на ноты мелодию положил, но и обработал. Запев сделал. А ведь это он, этот капельмейстер, во многом дал путевку в жизнь «Прощанию славянки». Стало на марш похоже. Не будь его, не пробился бы трубач. Капельмейстер ведь не только на ноты ее положил. Он ведь и название придумал. И в точку попал! Вот потому я и говорю, что автор один, а может быть, и два. А в обработанном варианте эту мелодию уже заприметили верха, что про политику больше думают. Освобождение Балкан, освобождение братьев-болгар… Уже в 1912 году этот марш стали исполнять военные оркестры. И действительно, на Балканы русская армия в Первую мировую войну шла с этим маршем…
Санек помолчал и добавил:
– И Бродский был прав.
– Вот мне даже любопытно, – Саша обвел взором своих товарищей, – знал ли Бродский об этом? Интернета ведь тогда не было.
– Что знал? Бродский тут при чем? Он ведь в другое время жил! – недоуменно спросил Вася.
– Э-э, – Санек лукаво усмехнулся, – в том-то и дело, что интересно. Тут опять история устраивает так, что ни в одном романе не прочитаешь!
– А в чем дело тут?
– А в том, что трубач был русским, а полковой капельмейстер, соавтор, был еврейской национальности. А ведь он название придумал. Он и двигал эту песню.
– Санек, при чем тут еврейская национальность? – укоризненно пробурчал Николай Павлович. – Ну, служил он там в полку. Ну, пришел к нему не знающий нотной грамоты трубач. При чем тут евреи? Евреи всегда были хорошими военными. Зачем ты так?
– Палыч, я к евреям хорошо отношусь. И гениев среди них много. Вот тот же Бродский. А рассказал я это потому, что погиб этот полковой капельмейстер, который участвовал в создании «Прощания славянки», не в Гражданскую войну. Капельмейстер жил в Симферополе. И когда немцы в 1941-м Крым взяли, то начали наводить порядок, в том числе по национальному принципу. А музыкант этот уже старенький был. И в декабре 1941 года он в противотанковом рву и нашел свой конец. Немцы его расстреляли в порядке этнических чисток.
– Так что ведь любопытно, знал ли об этом капельмейстере Бродский? – печально, но немного лукаво посмотрел на друзей Санек. – А если бы знал?
И он запел:
Будут зори сменяться
закатами,
Будет солнце катиться
в зенит,
Умирать нам, солдатам,
солдатами,
Воскресать нам – одетым
в гранит.
Голос у него был несильный и хрипловатый, но пел он чисто. Последний куплет он пропел с небольшим пафосом, так что нетрезвые обитатели комнаты не сразу решились задать вопросы.
– Чьи это слова? – спросил Николай Павлович.
– Был у нас один диссидент в 70-х годах, Александр Галич. Бард и поэт. И тоже по-своему патриот. Он и написал.
– Вот ведь как, – теперь покачал головой уже Николай Павлович. – Надо же, как накручивается. Один диссидент после войны написал эти слова, другой диссидент советской системы, которого из страны выслали в начале перестройки, хотел, чтобы «Прощание славянки» стало гимном страны. Неграмотный русский трубач марш напел, а в будущем погибший от рук немцев иудей дал этому маршу путевку в жизнь.
– А ведь страна марш подхватила, – добавил Афанасий.
– Так-так, – кивнул Санек.
– Мне кажется, что когда диссидент Бродский напевал «Прощание славянки» в ресторане, думаю, что он себя россиянином считал, – сказал Василий Иванович. Он тоже помолчал, хоть ему это было не свойственно, – а может, человеком мира…
– А может, человеком мира, – негромко откликнулся Афанасий, глядя на холостяцкий стол, собранный в маленькой обшарпанной комнате по поводу возвращения в страну товарища.
– А с трубачом-то что стало? – поинтересовался Василий Иванович.
– А трубач тот честно служил в Красной армии, – ответил Саша. – Аж до полковника музыкальных войск дослужился. Много маршей написал. И просто песен хороших.
Помолчали.
– Такая вот романтика… – тихо проговорил Саша.
Товарищи, обитатели комнаты в академическом институте где-то в конце 90-х годов, были взволнованы. Но слишком громко выражать сокровенные чувства тут было не принято.
Наступила тишина. Санек больше не хотел ни говорить, ни петь, а продолжать никому не хотелось.
– Да, Саша, вот теперь и я вижу, что ты не зря съездил в Америку, – мягко улыбнувшись, произнес Николай Павлович.
Эта фраза разрядила обстановку.
– Не зря, не зря, – глядя куда-то вдаль, задумчиво повторил Афанасий.
Василий Иванович тут же оживился, тоже улыбнулся, но намного более бодро. Он начал разливать по бокалам вино, обвел товарищей взглядом и радостно сказал:
– Ну, за гимн!
– Скорее за упущенные возможности, – негромко произнес Николай Павлович.
– Да ладно, Палыч, все образуется, – бодро ответил Вася.
Николай Павлович покачал головой, но не ответил.
– Красивая история, – тихо произнес Афанасий.
– Во, давай за красивую историю! – обрадовался Вася и потянулся чокаться. Все остальные тоже оживились.
Раздался звон бокалов.
