Ставлю стих на голову

Поэт Сергей Третьяков расстрелян в 1937 году по сфабрикованному обвинению. Фото 1937 года

В январе продолжают отмечать 125-летний юбилей поэта-авангардиста, драматурга, теоретика литературы факта Сергея Третьякова (1892–1937). В Москве прошел фестиваль, посвященный поэту. В числе событий были выставка и научная конференция «Третьяков.Doc» в Мультимедиа Арт Музее. В ближайшее время в издательстве «Государственный музей В.В. Маяковского» выйдет книга Сергея Третьякова «Итого: Собрание стихотворений. Исследования и комментарии». Мы публикуем в сокращенном виде вошедшую в книгу статью Сергея Бирюкова.

Стихотворения Сергея Третьякова не выходили в России отдельными изданиями со времени последнего появления в книжном формате в 20-х годах ХХ века. И, может быть, некоторые даты и события совпали совсем не случайно, чтобы понудить нас обратиться к этой весьма неординарной и знаковой фигуре именно сейчас.

В небольшой заметке о своем творчестве, написанной по просьбе Алексея Кручёных, Третьяков признавался, что до 1913 года написал 1600 стихотворений, причем сотню – свыше 100 строк. Но затем он познакомился с современной поэзией: «Зачеркиваю 1600 написанных стихов и ставлю стих на голову». Такова была реакция на новейшую поэзию студента юридического факультета Московского университета Сергея Третьякова, приехавшего в Москву из курляндской провинции, где его отец, Михаил Константинович Третьяков, преподавал математику в учительской семинарии.

Борис Лавренев, в ту пору тоже студент, пишущий стихи в футуристическом духе, сводит Третьякова с Вадимом Шершеневичем, который вместе с Львом Заком создает собственную группу под названием «Мезонин поэзии», ориентированную в основном на эгофутуризм. Группа просуществовала примерно полгода, успев выпустить альманахи «Вернисаж», «Пир во время чумы» и «Крематорий здравомыслия». Третьяков был представлен в двух последних.

Владимир Дроздков, исследователь жизни и творчества Вадима Шершеневича, отмечает: «Большинство членов группы «Мезонин поэзии» были выходцами из привилегированных слоев Российской империи. Отцы Шершеневича, Третьякова, Большакова по Табели о рангах соответствовали статским советникам, отец Зака был личным почетным гражданином. Мезонинцы читали французских поэтов в подлиннике, вставляли французские слова в тексты своих стихов, бравировали усвоенными в привилегированных гимназиях и университете знаниями».

В стихах мезонинцев легко можно обнаружить влияние особенно модных в то время Игоря Северянина и Владимира Маяковского.

Сергей Третьяков хорошо вписался в эту компанию. Он активно осваивал северянинскую и маяковскую поэтику, но добавлял что-то свое, более того, пытался найти оригинальный ход. К 1916 году у него была готова книжка, но по каким-то причинам она не вышла. А к 1919 году он оказался во Владивостоке, где пересекся с Давидом Бурлюком и Николаем Асеевым. Он сотрудничал с группой «Творчество», печатался в одноименном журнале и наконец выпустил первую книгу – стихотворный сборник «Железная пауза». Эта небольшая книжка и сделала ему поэтическое имя не только на Дальнем Востоке, но и в Москве.

В этом сборнике Третьяков активно экспериментирует. Во всех остальных его стихотворных книгах можно найти лишь отголоски ранних поисков. В дальнейшем он будет экспериментировать с драматургией, документальной литературой, а стихи станет использовать в агитационных целях. Книгу Третьяков делит на части. Первая часть – «Мальчишки на вышке». В этом цикле он представляет мальчишескую «островзглядность» и увлеченность техникой, производством, использованием полезных вещей.

Молодые люди в стихотворении «Мы чаю не допили...» спешат на пляж на «Оппеле» с криками «Мир наш, мир наш!». Флирт происходит в лифте, что придает особую остроту, впрочем, стихотворение заканчивается иронично: «Совсем забыл, что ваш этаж – третий,/ А мой – восьмой». В стихотворении «Любовь» возникает железная и электрическая образность: «Железо в горны!», «Сладко ноют разноцветные лампочки».

Эстетика футуристического излома, перенесенная из изобразительного футуризма, особенно ощутима, когда «Крыши категорически/ Ломают воздух жидкий» и при этом лирический герой слышит «звяк металлический» и как «Копыта куют торцовую/ Рябь мостовой». В футуристическом духе он «ногами отталкивает улицу», в то же время «сам недвижен» и призывает: «Верьте!»

Третьяков обращается с материалом так, словно выполняет обязательную футуристическую программу. Например, в стихотворении «Портрет» он переходит к изображению словом, звукописью (бальмонтовская звукопись всех зачаровала и толкнула к соревнованию!): «Шуршите шорохом шелка», «Сладко сливайтесь с ласковой мыслью кресла», «Черти бровей зачертились, расчертятся ночью».

Второй, третий и четвертый разделы книги тематически разнятся, но на уровне поэтики они взаимозависимы. По сути дела, здесь можно говорить об экспрессионизме. И не случайно, конечно, что в начале 1930-х годов Третьяков, с детства владеющий немецким (благодаря его матери, Эльфриде Эммануиловне Меллер, немецко-голландского происхождения), знакомится со многими немецкими писателями и деятелями искусств, которые были связаны с экспрессионизмом. Назову хотя бы два ключевых имени – Роберт Бехер и Бертольт Брехт. Третьяков стал первым переводчиком произведений Брехта на русский язык. Брехт же называл Третьякова своим учителем.

Итак, экспрессионизм. Стихотворение «Кочегар» можно определить как футуристическое и как экспрессионистское. Этот текст нельзя даже назвать стихами. Авангардисты осознавали, что они пишут что-то другое – не стихи в привычном понимании. Недаром Игорь Северянин, творения которого были наиболее похожи на стихи, называл их «поэзами». Целый ряд произведений Третьякова, облаченных в стихотворную форму, оказываются на самом деле чем-то совершенно иным. Это какое-то предчувствие/предсказание вида поэзии, который сейчас именуется саунд-поэтри, звучарная поэзия.

В «Кочегаре» происходит симбиоз человека и машины: включенное Я, надо полагать, от имени Кочегара, но иногда можно понять, что это Я Паровоза.

Над мостами крыльями 

хлопать.

В прорези кручи всаживать 

свист.

Я намазал ржавую копоть

Рыжим шарфом на синий 

лист.

То есть Кочегар и Паровоз во взаимодействии немыслимы один без другого, они работают как слаженный оркестр. В тексте так и определено – «железный оркестр», а детали машины названы именами музыкальных инструментов, и поскольку инструменты сами по себе не звучат, то, стало быть, подразумеваются и музыканты.

Это своеобразная оркестровая поэзия. В близком ключе работали и другие футуристы: Маяковский, Каменский, Кручёных, Илья Зданевич.

Газетчики, бывавшие на выступлениях поэтов, отмечали, что Сергей Третьяков был превосходным декламатором. И целый ряд своих текстов он строил с ориентацией на декламацию: перебивы строк, переносы, зашагивания. В ряде случаев это близко к партитурному письму.

Третий раздел книги – «Красные кляксы» – пронизан темой войны. И здесь Третьяков, если бы его книга увидела свет вовремя в Москве или Петрограде, мог бы потягаться с самим Маяковским. Но произведения, написанные в 1914 году, вышли в книге только в 1919-м во Владивостоке, наложившись уже на новую войну – Гражданскую.

Третьяков в августе 1914-го написал полифоническое произведение, в котором фактически восстановил одический слог обращения к Богу, но не воспевания, а укорения... Бог у него «Боженька! Миленький! Маленький! Малюсенький!..», «крохотный», «старенький», «жалок», «мал»... Обращаясь к нему, поэт рисует апокалиптические картины «Огромного воя – ВОЙНЫ».

Возможно, здесь аукаются строки Маяковского (которому Третьяков отдавал безусловный приоритет) из «Облака в штанах»:

Я думал – ты всесильный 

божище,

а ты недоучка, крохотный 

божик.

Перекличка ощущается также со стихотворением Маяковского «Мама и убитый немцами вечер».

В следующих стихах слышна «рвота пушек», «смерть – колючая пчелка» находит воинов. Одна за другой следуют натуралистические картины: «А ночью в ямах собаки грызлись/ Над вкусным мясом солдатской печени...», «А из сливок мозгов вырастают большие деревья».

Заключает военный цикл стихотворение «Родине» с эпиграфом из «Мы» Маяковского: «На костер разожженных созвездий/ взвесть не позволю мою одичалую дряхлую мать».

Этот поразительный, мощный по энергетике плач по Родине написан в 1918 году. Если в первом стихотворении цикла посылаются укоры Богу, то здесь герой вопиет к Богу, к Богоматери о ниспослании нового Христа для Родины – растоптанной, униженной.

Божия Мать!

Пошли Христа:

Не могу в изголовьи поднять

Березового креста.

Поскольку я сейчас пишу не биографию поэта, а штрихи к биографии его творчества, то лишь вскользь упомяну, что, попав на Дальний Восток, Третьяков принял активное участие в общественной и политической жизни: вначале во Владивостоке, затем, после побега через Китай, в Чите. Во Владивостоке его настигла любовь – он встретил Ольгу Гомолицкую. Неслучайно первая книга автора заканчивается разделом, названным хлебниковской строчкой «Ляля на лебеде». В 1922 году в Чите вышла следующая его книга под названием «Ясныш».

Лабораторный период закончился. Третьяков демонстрирует уверенное мастерство, он пользуется наработанными приемами, стихи все больше превращаются в рифмованные рассказы, хотя экспрессия в большинстве случаев сохраняется.

Позднее Третьяков так описывал произошедший перелом в творчестве: «На Дальнем Востоке два учителя научили меня работать на социальный заказ в жестких условиях задания и в отчетливом социальном политическом плане – японцы-интервенты и красные партизаны Приморья. Только оттуда пошла моя работа над агитстихом, лозунгом, фельетоном, критическим этюдом, очерком, статьей, репортажем, частушкой. Редко после того писал вне задания и не любил этих внезаданьевых вещей. Приятно было работать лозунги к революционным дням».

Все это отчетливо ощущается уже в «Ясныше», хотя здесь присутствует и любовная тема, не забудем, что Ясныш – это имя, которым Третьяков называет жену Ольгу. Но в то же время Ясныш – это ясность, к которой пришел человек и поэт Третьяков. Он документирует время, события, города, чувства. Здесь видно движение в сторону «литературы факта», автор вплотную займется ей несколько позже, уже в Москве. Но и в этой книге он проявляет себя весьма неординарным теоретиком. Издание предварено предисловием под названием «Книге»: «Поэт – только словоработник и словоконструктор, мастер речековки на заводе живой жизни. Стихи – только словосплавочная лаборатория, мастерская, где гнется, режется, клепается, сваривается и свинчивается металл слова. Все равно в конце концов слово должно будет уйти за пределы стихов и стать той же частью подлинной жизни, как взмах кайлом, как поцелуй, как ломоть хлеба. Тогда умрут окончательно стихи, потому что повседневная речь людей станет великолепнейшим непрерывно длящимся стихотворением».

В 1922 году ДВР вошла в состав РСФСР, Третьяков вернулся в Москву и активно включился в литературную, театральную, общественную жизнь столицы. Вместе с Сергеем Эйзенштейном осуществил постановки в театре Пролеткульта, сотрудничал с театром Мейерхольда. Театральные интересы явно перевешивали, со стихами он, видимо, решает расстаться и уже в 1924 году параллельно с выходом книжки «Октябревичи» издает книгу под названием «Итого». В этом названии был и вызов – всего лишь вторая московская книга автора – и сразу итоговая! К стихам из предыдущих книг добавились новые, в основном агитационного плана.

Характерно, что среди агитстихов обнаруживается текст «Живым», где автор обращается к молодежи с призывом: если «футуристам, в драке измолотым», будут ставить памятники и ставить их в пример, надо воспротивиться этому, вплоть до вброса книг футуристов в костер. Призыв, надо сказать, вполне в духе футуризма, как его понимал Третьяков, еще совсем недавно ведший на Дальнем Востоке дискуссии, в которых выступал неизменным защитником направления. В своих выступлениях Третьяков постоянно подчеркивал необходимость творчески переосмысливать достижения предшественников, избегать автоматизма. И, следуя установке, вместе с Маяковским пошел в сторону агитационного стиха (некоторые тексты они даже сочиняли совместно). Третьяков углублялся в агитку, будто это был для него новый поэтический стиль. К тому же и идейно он был настроен более основательно, сказывался опыт практического участия в событиях в ДВР, где поэт занимал должность заместителя министра просвещения.

Кроме того, до переезда в Москву у Третьякова был и опыт жизни в Китае, где он провел еще около года в 1924–1925-м и написал ряд драматических и стихотворных произведений на китайскую тему, чем заслужил себе имя и на международной сцене, особенно с пьесой «Рычи, Китай!». В то же время он продолжал писать и публиковать агитационные стихи, призывающие к разрыву со старым бытом, прославляющие новый строй.

Так что с итоговой стихотворной книгой поэт явно поспешил. И он исправил эту «ошибку» в 1929 году, издав «Речевик» тиражом 2 тыс. экземпляров. До этого у Третьякова вышли отдельными книжками китайские поэмы «Рычи, Китай!» и «Ли-Ян упрям», которые затем были включены в «Речевик». Китайская тематика, как и американская у Маяковского, шла контрастом к советской. Маяковский и Третьяков в плане литературной обработки материала действовали заодно, как соратники по Левому фронту (ЛЕФ). Третьяков еще с футуристической молодости был под сильным влиянием Маяковского. Не такое сильное, но было и обратное воздействие. Тем более что Третьяков проявил себя и последовательным проводником идей ЛЕФа, и хорошим организатором, недаром он даже после выхода Маяковского из ЛЕФа продолжал редактировать журнал, издававшийся под названием «Новый ЛЕФ».

По поводу своей работы Третьяков писал в 1927 году: «Меньше стихов – больше журналистики – меньше камерщины в читке – больше радио. Меньше театра, больше кино. Меньше лирики – больше утилитарики».

Разумеется, тексты этого периода сегодня не могут восприниматься в отрыве от эпохи, от идейной заряженности автора на преобразование мира и человека в этом мире. Со всей серьезностью и уверенностью в правоте Третьяков писал в стихотворении, характерно озаглавленном «Окоп» (1924):

Мы –

добытчики завтрашних дней

И сегодняшних

ассенизаторы.

(Возможно, отсюда позднее у Маяковского «Я – ассенизатор и водовоз».)

Эту очистительную работу Третьяков переносил и на самого человека. В том же «Окопе» есть строки, которые аукнутся самому поэту в 1937-м:

Если надо – не екнут сердца

Сдать на каторгу дочь 

за растрату,

Застрелить дезертира-

отца,

Приколоть провокатора-

брата.

То есть во имя «революционной целесообразности» профессиональный юрист прямо призывал к бессудной расправе. В 1937-м по сфабрикованному обвинению Сергей Михайлович Третьяков был арестован и расстрелян.

Бертольт Брехт, узнав о гибели друга, написал:

Мой учитель Третьяков,

Огромный, приветливый,

Расстрелян по приговору суда 

народа.

Как шпион. Его имя 

проклято.

Его книги уничтожены. 

Разговоры о нем

Считаются подозрительными.

Их обрывают.

А что, если он невиновен?

Вопрос, заданный Брехтом после прочтения корпуса текстов Третьякова, остается весьма колючим. Собственно, колючки и есть разные смыслы, заключенные в нем. Разговоры о Сергее Третьякове и его эпохе, теперь уже перешедшие из разряда подозрительных в разряд проблемных, могут и должны быть продолжены.

Галле (Германия)