Сжечь их всех, гадов, своим глаголом!

Ерофеевский герой ничего изменить не может. Сцена из спектакля «Беги, Веничка, беги!» челябинского театра «Манекен». Фото Александра Сапожникова

В одном из интервью Венедикт Ерофеев среди своих учителей назвал Михаила Салтыкова-Щедрина. Щедрина Ерофеев любил и перечитывал его произведения по несколько раз. К тому моменту, когда Ерофеев пошел в школу, было завершено издание Полного собрания сочинений Н. Щедрина (псевдоним писателя) в 20 томах (1933–1941). Последним вышел в 1945 году первый том с обозначением – 1941 год. Это издание являлось последним словом в щедриноведении в то время. Каждый том сопровождался статьями, рассказывающими о произведениях, помещенных в книгу, и комментариями. Ерофеев был знаком с этим изданием, имевшимся в кировской Библиотеке им. М. Горького, читателем которой он являлся.

Мнение классика он ценил. В записных книжках Ерофеева имя Щедрина встречается неоднократно. Ерофеев приводит цитаты из разных произведений классика: «Надо прокладывать новые дороги, а это и трудно, и противно», «Я человек оконченный», «Я на свете любил только одну особу – читателя», «У тебя прежде телеса были. Сказывай, куда их девала?» (Папков к Любиньке), «Происходит оно от пьянства и обжорства, то есть от причин гастрических», «А стряпчий на именинах городничему живот укусил», «Время неблагопотребное», «Благопрости ты меня! Поблагобеседуй ты со мной!» и т.д. Он записывает, что лесное урочище у Щедрина называется Дашкина Стыдобушка.

Щедрина (1826–1889) и Ерофеева (1938–1990) разделяет столетие. Но, несмотря на столь огромный временной разрыв, у них много общего. Щедрин и Ерофеев – это свободолюбивые художники, которые чувствовали себя неуютно в тисках современного им общества и пытались противостоять ему с помощью писательского пера. Оба они любили свою родину и не мыслили жизни вдали от нее. Все печали и беды России отзывались в их сердцах болью за судьбу отечества. Щедрин писал в «Губернских очерках»: «Перенесите меня в Швейцарию, в Индию, в Бразилию, окружите какою хотите роскошною природой, накиньте на эту природу какое угодно прозрачное и синее небо, я все-таки везде найду милые мне серенькие тоны моей родины, потому что я всюду и всегда ношу их в моем сердце, потому что душа моя хранит их, как лучшее свое достояние». Другое его высказывание из «Убежища Монрепо» широко известно: «Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо, кроме России. Только раз в жизни мне пришлось выжить довольно долгий срок в благорастворенных заграничных местах, и я не упомню минуты, в которую сердце мое не рвалось бы к России. Хорошо там, а у нас… положим, у нас хоть и не так хорошо… но, представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше. Лучше, потому что больней. Это совсем особенная логика, но все-таки логика, и именно – логика любви».

Думается, именно эти слова Щедрина навеяли Ерофееву строки: «Мы с каждым днем все хуже. И каждый, и все человечество с каждым днем все хуже. И поэтому, если говорить о качестве людей, то лучше всего тот, кто это чувствует, то есть тот, кому с каждым днем все хуже и хуже». «И еще угораздило родиться в стране, наименее любимой небесами». Эти горькие строки вызывают ассоциации с пушкинским: «…Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!» Мыслей о России в записных книжках Ерофеева много. В поэме «Москва–Петушки» писатель сокрушается: «О, позорники! Превратили мою землю в самый дерьмовый ад – и слезы заставляют скрывать от людей, а смех выставлять напоказ!.. О, низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме «скорби» и «страха», и после этого – и после этого смех у них публичен, а слеза под запретом!.. О, сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим глаголом!».

Эти цитаты принадлежат перу человека, чья душа неравнодушна к болям и горестям родной страны. Ерофеев признавался сестре Тамаре Гущиной: «Я никогда бы не уехал из своей страны навсегда». Особенно он любил место, с которым были связаны лучшие годы его жизни: детство, отрочество, юность, – Кольский полуостров (1941–1955), родной Кировск (1947–1955). В письмах к сестре он постоянно интересовался: как там у нас на Кольском? – и просил ее: «Пиши о себе и о Кольском…», «Сообщай о Кольском», «Пиши о себе и о Кировске».

Как без произведений Щедрина «невозможно понять историю России во второй половине XIX века», так и без «Москвы–Петушков» не представить себе Россию 60-х века ХХ.

<…>

В 60-е годы было заметно расхождение между словом и делом, между властью и народом. В средствах массовой информации произносились трескучие фразы и лозунги о грандиозных свершениях в стране под «мудрым руководством КПСС», а большинство народа пьянствовало в подъездах, электричках, кухнях, не воспринимая эти лозунги всерьез.

Особенно это расхождение стало очевидным после принятия ХХII съездом партии в 1961 году Программы КПСС, торжественно провозгласившей построение к 1980 году «светлого будущего всего человечества» – коммунизма: «Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Атмосфера 60-х годов прекрасно передана писателем в поэме «Москва–Петушки».

Щедрин и Ерофеев не представляли себе жизни без литературы. Она была их призванием, дарила им радость творчества, но была и тяжким крестом, который они несли на своих плечах в течение всей жизни. Оба начали писать с детских лет и не оставляли этого занятия до самой смерти.

И одна из важнейших тем их творчества связана с христианством, хотя жили они в разное время и в разных условиях: Щедрин – в православной России, Ерофеев – в атеистическом Советском Союзе. Писателей объединяло прекрасное знание Библии. В их произведениях мы найдем множество библейских цитат, библейских образов, евангельских притч.

Творческая фантазия писателей описала и врагов Божиих. У Ерофеева это Сатана, искушающий Веничку выпрыгнуть на ходу из электрички. Веничка, как и Иисус Христос, устоял, заявив Сатане: «Не-а, не буду я прыгать, страшно. Обязательно разобьюсь…» И Сатана ушел, посрамленный». Сатана у Ерофеева – библейский. Он – олицетворение зла, искуситель и губитель душ человеческих.

Образ сатаны у Щедрина намного шире. В «Современной идиллии» корреспондент «Красы Демидрона» дает определение сатаны: «Что такое сатана? – это грандиознейший, презреннейший и ограниченнейший негодяй, который не может различить ни добра, ни зла, ни правды, ни лжи, ни общего, ни частного и которому ясны только чисто личные и притом ближайшие интересы. Поэтому его называют врагом человеческого рода, пакостником, клеветником».

Венедикт Ерофеев в поэме «Москва–Петушки» прекрасно передал атмосферу 60-х годов. Фото Анатолия Морковкина/ТАСС

У Щедрина можно встретить и библейское определение сатаны как «отца лжи». Генерал Утробин из «Благонамеренных речей» сочиняет против помещика Анпетова, которого он считал нигилистом, проповедь для отца Алексея. В проповеди Утробин называет Анпетова одним из аггелов «отца лжи», то есть сатаны. Сатаной Щедрин может назвать и неразумие: «Воплощенное бесстрастное неразумие – вот настоящий сатана!» («Больное место»). Сатаной глуповцы называли Угрюм-Бурчеева. Этот градоначальник внушал им смутное чувство страха. Он сметал с лица земли все, что не успевало посторониться с дороги, заставил всех жителей города носить однообразную одежду. Щедрин называет Угрюм-Бурчеева нивеллятором (от французского слова niveau – уровень. – Е.Ш.), то есть сторонником приведения к общему уровню. Нивелляторов писатель ставит в один ряд с коммунистами и социалистами.

<…>

В полемике с Федором Достоевским, выступая против «иезуитов русских», Щедрин называет их «исчадиями сатаны»: «Но если они с адской злобой соединяют и адское бескорыстие и ежели при этом свою адскую ограниченность возводят на степень адского убеждения – тогда это уже совершенные исчадия сатаны. Они настроят мертвыми руками бесчисленные ряды костров и будут бессмысленными, пустыми глазами следить за предсмертными конвульсиями жертвы, которая, подобно им, не стучала в пустые перси…» («Убежище Монрепо»). Сатаной представляется ключнице Улите Иудушка: «Улитушке думалось, что она спит, и в сонном видении сам сатана предстал перед нею и разглагольствует». Поступки героя романа «Господа Головлевы» являлись поистине сатанинскими: лицемерие, предательство, жестокость, стяжательство были для него привычным делом. Народная молва, а вслед за ней и Щедрин склонны называть сатаной и жену. В «Невинных рассказах» водевиль Ленского, поставленный по случаю приезда ревизора Голынцева, носит название «В людях ангел, не жена, дома с мужем сатана».

Еще один интересный аспект сопоставления творчества двух писателей – изображение тьмы как предвестника несчастливых событий и соотнесение этого изображения с библейским сюжетом.

Тьма у Ерофеева становится вестником гибели главного героя: «Я припал головой к окошку – о, какая чернота! и что там в этой черноте – дождь или снег? или просто я сквозь слезы гляжу в эту тьму?» И далее: «Да чем же она тебе не нравится эта тьма? Тьма есть тьма, и с этим ничего не поделаешь. Тьма сменяется светом, а свет сменяется тьмой – таково мое мнение. Да если она тебе и не нравится – она от этого быть тьмой не перестанет. Значит, остается один выход: принять эту тьму».

Действие поэмы происходит в пятницу – день, когда был распят Иисус (пятница Страстной недели), и во время распятия Христа «сделалась тьма по всей земле до часа девятого» (Лк., 23:44). Поэтому конец Венички уже предрешен. Сам писатель Венедикт Ерофеев писал в «Записках психопата» о важности пятницы в своей жизни. Именно по пятницам он трижды покушался на самоубийство, в пятницы умирали его отец, мать и брат, в пятницу поселился в студенческое общежитие и в пятницу был выселен, в пятницу поступил в Московский университет и в пятницу был исключен из него и т.п. Все основные события его жизни, как правило, печальные, происходили в пятницу. И не случайно Ерофеев восклицает в трудный момент своей жизни: «…У меня теперь Страстная неделя, и на ней семь Страстных пятниц!» Герой поэмы Веничка предчувствует свой конец: «Ведь я уезжал из Москвы – заря моей пятницы уже взошла». Последняя 13-я пятница выпадает на Страстную неделю Венички. Поэтому шансов спастись у него нет.

Современный исследователь поэмы «Москва–Петушки» Ирина Скоропанова считает, что «смех в поэме – рассеиватель «тьмы», ссылаясь при этом на книгу Абрама Терца «В тени Гоголя». Но «Москва–Петушки» – не «Мертвые души» и не «Ревизор». Тьма у Ерофеева библейская, и смех не в силах ее рассеять. Веничке, который «сквозь слезы» глядит в эту тьму, совсем не до смеха. Герой поэмы ничего изменить не может, и в этом трагизм его образа. Победить тьму он не в состоянии. Веничка сознает, что скоро умрет, «так и не приняв этого мира». И не случайно он вопрошает себя: «Что тебе осталось? утром – сон, вечером – плач, ночью – скрежет зубовный… И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца?» А в смехе, в иронии, при всем неприятии окружающего, чувствуется в глубине строк любовь к родной земле, к людям. И в этом смысле Ерофеев идет от Гоголя, который считал: «Во глубине холодного смеха могут отыскаться горячие искры вечной могучей любви».

Тьма, пятница, пророчество Сфинкса, поцелуй и пощечина одной из Эриний (богинь мщения), которые, кстати, по Софоклу, являются дочерьми бога тьмы (мрака) Скота, и другие признаки – все они свидетельствуют о близкой гибели главного героя поэмы. Интересно, что Иудушка Головлев у Щедрина погибает, замерзнув по дороге на кладбище, тоже в пятницу на Страстной неделе. Причем это происходит во тьме, ибо Головлев выходит из дома, когда «на дворе было еще темно».

Тьма у Щедрина ассоциируется как с Библией, так и с авторитарным обществом. В последнем случае она символизирует несвободное общество, которое так воздействует на людей, что они не могут отличить черного от белого, и мысли путаются в их головах: «Как можно требовать от мысли, – говорит Глумов, – чтобы она работала правильно, когда кругом царит кромешная тьма? Когда нельзя отличить надежды от отчаяния, лекарства от отравы? Я знаю, что заставить человека не мыслить, не волноваться, не негодовать, не любить – нельзя; но я знаю также, что рядом с этим «нельзя» стоит отрава, гласящая: бесплодно!» («В среде умеренности и аккуратности»).

Тьма в «Москве–Петушках» порождает и черные, тревожные мысли у Венички: «Чернота все плыла за окном, и все тревожила. И будила черную мысль».

<…>

Одно из любимых дел русского человека – использование мата в своей речи. Это отмечал Щедрин в цикле «За рубежом»: «…Никто так не любит посквернословить – и именно в ущерб родному начальству, – как русский культурный человек. Западный человек решительно не понимает этой потребности. Он может сознавать, что в его отечестве дела идут неудовлетворительно, но в то же время понимает, что эта неудовлетворительность устраняется не сквернословием, а прямым возражением, на которое уполномачивает его и закон. Мы, русские, никаких уполномочий не имеем и потому заменяем их сквернословием… Мы сквернословны, но отходчивы». Герой ряда произведений Щедрина Глумов считает, что сквернословие обогащает русский язык: «Я сам не щепетилен, и ежели мне приходится выбирать между славословием и сквернословием – я всегда предпочту последнее. Что делать? таков, братец, дух русского языка! Сквернословие образнее, а образность – слабость моя» («Недоконченные беседы»).

О причинах сквернословия русского народа хорошо сказал современник Щедрина Достоевский в «Дневнике писателя»: «Мысль моя была доказать целомудренность народа русского, указать, что народ наш в пьяном виде (ибо в трезвом сквернословит несравненно реже) если и сквернословит, то делает это не из любви к скверному слову, не из удовольствия сквернословить, а просто по гадкой привычке, перешедшей чуть не в необходимость, так что даже самые далекие от сквернословия мысли и ощущения выражает в сквернословных же словах. Я указывал дальше, что главную причину этой сквернословной привычки искать надо в пьянстве… Народ наш не развратен, а очень даже целомудрен, несмотря на то что это бесспорно самый сквернословный народ в целом мире, – и об этой противоположности, право, стоит хоть немного подумать».

По мнению современных исследователей, матерная брань имеет «ритуальный характер».

Следует сказать, что сам Щедрин избегал в своих произведениях не только мата, но и эротических мотивов и резко критиковал тех авторов, которые такие мотивы использовали. Пожалуй, только две сказки Щедрина, не предназначавшиеся для печати («Архиерейский насморк» и «Сенаторская ревизия»), содержат, по мнению друга писателя Алексея Унковского, «забавные эпистолы неприличного содержания».

Совершенно иначе, чем Щедрин, подходил к ненормативной лексике Ерофеев. Веничка в поэме обещает ангелам: «Если теперь начну сквернословить, то как-нибудь счастливо… как в стихах у германских поэтов: «Я покажу вам радугу!» или «Идите к жемчугам!», и не больше того…», но своего обещания он не сдерживает. Тем не менее использование нецензурных слов в поэме оправданно. Бранная лексика органически входит в канву повествования. Живой разговорный язык сообщает поэме правдивость и достоверность. В ряде случаев нецензурные слова, образованные от известных тогда имен, указывают на время, в которое происходили данные события. Например, обыгрывание имен политических деятелей Израиля Аббы Эбана и Моше Даяна в «Москве–Петушках» подчеркивает, что дело происходило примерно в середине 1960-х годов, когда их имена стали часто появляться в советской печати.

Здесь нашла отражение лишь малая часть собранного материала, но и из него очевидно влияние Щедрина на творчество Ерофеева. И это влияние подчеркивает, что русская литература ХХ века создавалась не на пустом месте, а опиралась на то, что было сделано великими классиками до нее.