Марина Щукина Людмила Сараскина. Николай Спешнев. Несбывшаяся судьба. - М.: Наш дом, 2000, 536 с.
Позволим себе начать с благоговейной, по отношению к автору, дерзости. Неужто и вправду Людмила Сараскина осмелилась бы украсить портретом "несбывшегося" - а для далеких потомков это звучит почти как "не бывшего вовсе" - человека уже вторую по счету книгу? Ведь портрет Спешнева красуется и на обложке изданного в 1996 году блистательного труда Сараскиной "Федор Достоевский. Одоление демонов". Его центральный сюжет - не только эпизод знакомства писателя с петрашевцем Н.А. Спешневым в 1848-1849 гг., но и творческая история создания образа Николая Ставрогина: по крайней мере одним из его прототипов, согласно бытующей версии, был именно Спешнев. Книга "Одоление демонов" действительно могла навести читателя на мысль о том, что Спешнев - человек "несбывшейся судьбы", имеющий право на историческую память о себе как знакомый Достоевского, участник политической истории 1849 года и прообраз одного из самых загадочных героев мировой литературы. Обаятельный, разносторонне образованный аристократ, пошедший в "демократию" (как ее понимала петербургская молодежь конца 40-х годов), а потом еще дальше, в сибирские рудники, вернувшийся затем к полезной деятельности, но уже не смогший реализовать многого из того, что было дано ему от Бога. На фоне постоянно присутствующего в той книге демонического силуэта Ставрогина жизнь Спешнева воспринималась читателем как история раскаявшегося грешника, не обретшего, однако, ни спасительной веры, ни великого поприща, о котором мечталось в пору лицейской юности.
Тем не менее Сараскина не захотела оставить своего героя наедине с таким приговором. "...идя по следу вдохновеннейшего замысла Достоевского, я все больше думала о судьбе человека, так сильно повлиявшего на воображение писателя". И вот родилась новая книга, в которой как будто совсем нет Ставрогина и даже Достоевский - не главное действующее лицо. Раньше Сараскину больше всего интересовало именно волшебство писателя: то, как лицо Ставрогина писалось "поверх другого изображения", как, "оставляя без изменения контуры и линии, неистовый художник "портил" живопись: перемешивал краски, менял оттенки, сгущал линии". В новой книге акцент сделан на том, что Достоевский художественно "оклеветал" Спешнева. Николай Александрович обретает собственное право на память, право не прототипа, а личности, трагизм судьбы которой, "даже и без скандального ставрогинского элемента, наверное, тоже был - вполне по Достоевскому".
В жизни "драгоценного Nicolas", от которого родители и друзья столького ждали, не сбылось многое. Значит ли это, что не сбылась и сама судьба его? И может ли "несбывшаяся судьба" так пленить исследователя, чтобы он, уподобясь фанатику-археологу, кинулся снимать один за другим "культурные слои прожитой жизни", обнаруживая при этом "свидетельства уникальные и до сих пор почти нетронутые"? Может ли история одной, некогда "несбывшейся судьбы", прочитываться как захватывающий роман? Местами он авантюрен и сентиментален: 18-летний герой-любовник увозит из-под мужнина носа прекрасную жену-полячку, беглецы производят на свет двоих незаконнорожденных детей, но красавица умирает на чужбине, так и не дождавшись развода. Местами роман приобретает особую психологическую изысканность: человек с ликом Спасителя, как вспоминали о чарующей внешности Спешнева современники, оказывается "собственным Мефистофелем" Достоевского (по-видимому, под влиянием Спешнева, в нужный момент "подарившего" писателю 500 рублей серебром, Федор Михайлович отправился вербовать Майкова в тайное общество для устройства типографии). Появляются на страницах этого романа и другие действующие лица, в историях с которыми с не меньшей изысканностью проверялись уникальные способности обольстителя.
"Николай Спешнев" читается, наконец, как роман о человеке, спустившемся в ад и возродившемся к новой жизни: в 25 лет он был "прогрессивным" русским барином, проповедовавшим полное разрушение мира и требовавшим солидных денег от своего управляющего, а еще через 25 стал одним "из самых выдающихся крестьянских деятелей, доказавшим словом и делом свою беззаветную преданность народному благосостоянию" - именно так было написано в его некрологе.
Кем бы стал Спешнев, если бы судьба его "сбылась"? Если бы в самом начале своего пути он не влюбился, "отчаянно и самозабвенно"? Если бы "мозговой надрыв конца 40-х" не увел его в сторону от большой науки? Если бы сибирские рудники не распростерли перед ним своих объятий? Это был бы совсем другой человек, и Людмила Сараскина скорее всего не стала бы писать о нем книгу, а Достоевский написал бы совсем других "Бесов".
