Иван Медлин Ирма Кудрова. Путь комет. Жизнь Марины Цветаевой. - СПб.: Вита Нова, 2002, 768 с.
ИСАТЬ о Цветаевой заманчиво и опасно. Соблазн таится в ослепляющей яркости и запутанности ее жизненного пути, неутомимо фиксируемого стихами, письмами и дневниками. В океан литературно-документального материала хочется уплыть безвозвратно. Опасность подстерегает одна - не совладать с цветаевской стихией и уподобиться ей, обрекая читателя на истерическое сопереживание (флегматик закроет книгу на второй странице). Ирма Кудрова добилась, кажется, невозможного: рассказала о жизни самого диалектичного русского поэта, ни разу не прибегая к эффектным умозаключениям, сохраняя надежную дистанцию.
Обычно принято по косточкам разбирать детство, выуживая из него якобы причины развившихся с возрастом аскетичности, неуправляемости, альтруизма... Наш биограф, к счастью, не строит гипотез, основываясь на шатких посылках психоанализа. Генеральная линия судьбы проведена еще до рождения, а дело исследователя - набросать ее хотя бы пунктирно и с наименьшими отклонениями. Это вполне можно назвать правдивостью, благодаря которой все одиозные рубрики: "любовь к Сонечке", "суровое материнство", "измены мужу" - вернули расколдованное содержание единому повествованию. В бережной реконструкции всех событий каждому есть свое важное неглавное место. Кудрова исходит из того, что Цветаеву нельзя воспринимать как носителя однажды усвоенных идей и ценностей, она - процесс. Частоты его заложены в языке, а колебания - в жанре.
Свободнее всего Цветаева чувствует себя на почтовой волне. "Ее пристрастие к письмам кажется уникальным... Она пишет не только тем, кто отделен от нее верстами и милями, но и тем, кто живет рядом, почти через улицу... Так пишет она и семилетней дочери, отправляя ее на месяц в деревню... еще не расставшись, посреди еще не собранных в дорогу вещей!" Похожую страсть к олитературиванию переживаний мы находим только у Розанова (корреспондент юной Цветаевой). Собирать свои "опавшие листья" с ранних лет приучались Ариадна и Георгий. В итоге нам дана исключительная возможность изучать мир поэта изнутри, но куплена она была ценой крушения внешних связей, недопонимания и неприязни.
Учитывая жизнестроительный смысл языка, иначе смотришь на бесконечные цветаевские влюбленности. Оставить творческий след - вот, по-видимому, их основная и мобилизующая цель. Несчастье увеличивает размах, отчаянием измеряется виртуозность. Но Цветаева также "лечит себя этими записями! И потому их решительно нельзя читать как обычный дневник... Слишком специфичен сам тип записей". Кудрова его не определяет, но старается подчеркнуть в каждом поступке специфику дара Цветаевой - то уединенное, что мгновенно возрастает до масштабов поэмы.
Таких людей лучше всего понимают антиподы. Суровый Ходасевич, поначалу раздражавшийся щедрой откровенностью Цветаевой, затем нашел для нее в рецензиях точные и благодарные эпитеты. Недоброжелателей было куда больше, и от них зависело финансовое положение семьи поэта. Работавший и в Париже, и в Праге, биограф сообщает о новых свидетельствах унижений, которым подвергалась Цветаева в эмигрантских редакциях. Задержка публикаций и гонораров, варварская редактура очерков... Как сложилась трагическая концовка жизни поэта в Союзе, читать тяжело. Новые документы из архивов КГБ и РГАЛИ развеивают прежние мемуарные мифы. Упорядочивая опыт своих предшественников, Кудрова заново проработала все географические и текстовые вехи цветаевской жизни и подарила нам отличную книгу.
