Патриарх всея коммунистической Руси

Патриарх Алексий I (слева) исправно служил культу личности. Фото из книги Михаила Одинцова «Русская православная церковь накануне и в эпоху сталинского социализма. 1917–1953»

«Мятеж против священной власти»

Сергей Владимирович Симанский родился в Москве, в дворянской семье. Отец его имел высокий придворный чин камергера. Будущий патриарх получил отличное образование, но избрал церковную стезю. Позднее, уже служа в Туле ректором духовной семинарии, он возглавил отделение «Союза русского народа», объединявшего ярых сторонников монархического режима.

Поставленный в 1913 году в архиереи, Алексий перешел в Новгородскую епархию. Дела здесь шли не лучшим образом. Предшественник Симанского, епископ Тихвинский Андроник (Никольский), сообщал в 1910 году о новгородском Юрьевом монастыре как близком к «невероятному ужасу», о «терроре», царящем в обители, где настоятель избил одного из иеромонахов, облаченного для богослужения, перед престолом (РГИА.Ф. 796. Оп. 205. Д. 695. Л. 11 об. 14, 15). «Монастыри наши весьма разваливаются», – обобщил тогда же Никольский.

Февраль 1917 года заставил Симанского глубоко задуматься: «Вести… меня… ужасают; и горько до боли, до слез… Вот поистине несчастье!.. Мы не можем примириться со случившимся» (подчеркнуто самим Симанским). Революции он дал резкую оценку: «мартовский мятеж против священной власти». Но поспешил приспособиться к новому режиму. Уже 5 марта, не дожидаясь разъяснений от Святейшего синода, распорядился по Новгородской епархии о прекращении богослужебных молитв о монархе, призвав молиться о новой власти, разъясняя пастве, что царизм допустил «неслыханную измену» своему народу.

Временному правительству он сразу начал поддакивать, выступая за войну до победного конца: «Необходимо дальше напряжение сил и твердое руководство армиями». В то же время писал своему духовнику: «Ужасно сознавать, что церковь находится под игом (Временного) правительства».

Но каковы были его подлинные политические взгляды? В марте 1917 года он сознался, что лозунг «Земля и воля» его коробит. Политическая активность народа претила ему. «Чувствуется власть толпы… банда солдат, евреев… чернь господствует», «нас смущал цезарепапизм, но разве лучше демопапизм или, видите, охлопапизм, т.е. засилье черни в делах церкви», «какие-то Марфы-коровницы фигурируют», «шайки хулиганов грабят», свершилось «вторжение варваров» – находим в его письмах. Он создает целую галерею образов окружающей его революционной жизни: бывший семинарист, «тупой, с хулиганскими наклонностями», «препротивный гонец-солдат… с наглой физиономией» и «какая-то баба», что «разливает чай, – словом, нечто ужасное». И вывод: «До чего хам русский человек». Возможно, только епископство, называемое им «величайшей благодатью», было для него единственным объектом почитания.

Когда его не захлестывало отвращение к «грядущему хаму», Симанский был способен и на трезвые рассуждения: «Церковь не должна служить политическим целям». Он приводит наблюдение, что  народ «исстрадался, что ему уже почти безразлично, кто держит власть в России». Наконец, один из важнейших выводов: «Какой развал и в самой церкви!»

«Живем среди разбойников и грабителей»

Приход к власти большевиков Симанский воспринял еще тяжелее. В феврале 1918 года загрустил: «Чувствую себя одиноким…» Последовали откровенные ругательства: «Судьбами России управляют проходимцы… живем среди разбойников и грабителей и не знаем, что еще придумают эти негодяи». И вот «озарение»: «Может быть, Господь пошлет на нас тяжелую, но твердую руку немцев для приведения в порядок вконец расстроенной России».

Март не принес утешения: «Я видел манифестацию: жалкое зрелище, какие-то беспорядочные ряды растерзанных, грязных, длинноволосых, с папиросами в зубах солдат». Дошло и до злой иронии: «народ-богоносец дает себя чувствовать во всех областях». Симанский сокрушался о «неумной, дряблой… Богом будто отвергнутой Родине». Содержание его молитв тоже показательно: «Чтобы Господь помог нам отстаивать… наш дом от покушений на него». Одновременно страшился грядущих перемен: «Совершенно открыто будут действовать сектантские миссионеры».

В апреле 1921 года он обнаружил желание отсидеться на неприметной кафедре викария Петроградской епархии: «Седалище епископа Ямбургского… мне довлеет, и почестей вышнего звания мне не надо… Я вообще противник всяких реклам… Сегодня случайно увидел, что и завтрашнее мое служение оповещено, и это мне не нравится». В эти годы уже запросто могли арестовать за активное служение церкви.

Интересно, что даже встречи с родными не давали отрады раздраженному архиерею. Когда он уже жил в Ленинграде, его посетил отец, и Симанский странно реагирует на приезд родного человека: «мне, несомненно, прибавится работы с его пребыванием у меня», «мой отец имеет какую-то способность и свойство действовать на нервы», «ни я, ни мой отец не можем приспособиться поставить сами самовар…». Подтверждение непрактичности в следующем письме: «В (Александро-Невской) лавре я тоже буду беспомощным бобылем, т.к. у меня все еще нет келейника…»

В 1922 году Алексию пришлось переселиться в Казахстан. Проведя здесь три с половиной года, он отнюдь не бедствовал: «совершал богослужения, работал, гулял, вел переписку, был окружен глубоко уважавшими его людьми», как характеризуют его тогдашнее существование официальные жизнеописания.

Вернувшись в Ленинград, он окунулся с головой в служение большевистской власти. В это время он уже называет Сталина «великим вождем». Сторонник курса Сергия (Страгородского), автора знаменитой конформистской «Декларации», Симанский столкнулся со значимой оппозицией в лице священников и верующих собственной епархии. Звучали призывы лишить его епархиальной власти. Некоторые считали, что он равнодушен к делам церкви. Ведь в возглавляемой им к тому времени Ленинградской епархии к середине 1941 года уцелел лишь 21 храм.

В дальнейшем Алексию пришлось пережить блокаду. «Совершали богослужения под грохот разрывов, при звоне падающих стекол, не знали, что с нами будет через несколько минут», – вспоминал он. Опасно, конечно, было. Но пришлось ли иерарху голодать? Биографы обычно умалчивают об этом, хотя один обмолвился, что Симанский «почти голодал». Как известно, в годы войны отношение к церкви улучшилось. Архиерейский стол, разумеется, не был обилен. Ясно одно: Симанский состоял на особом счету. Причем из блокадного Ленинграда ради церковных дел он выезжал на некоторое время как минимум дважды. Возможность выбраться из блокированного города сохранялась.

Помимо медалей «За оборону Ленинграда» и «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» Симанский имел четыре ордена Трудового Красного Знамени, превзойдя героев пятилеток.

Симанский (в центре) был избран патриархом на Поместном соборе 4 февраля 1945 года. Фото © РИА Новости

Избрание Алексия патриархом состоялось в 1945 году. В сентябре 1948 года он поселился в Сочи, на отведенной ему отдельной «прекрасной» даче – собственности Совета министров СССР. Тем самым подразумевалось, что он теперь принадлежит к государственной номенклатуре. «Выезжаю кататься по окрестностям… Принимаю ванны…» – делился маленькими житейскими радостями Симанский.

У церкви появились и собственные базы отдыха. В 1949 году он писал, что живет «в собственном помещении, принадлежащем патриархии»: «Это в 10–12 км от Одессы, на берегу моря. Монастырь с прекрасным обширным домом дворцового типа… Этот монастырь был занят военной частью, но по моему ходатайству, по высокому распоряжению, был совершенно освобожден» (в 1946 году). Украшенный «разными лепными плафонами», «дворец» стоял в саду, «перегруженном цветами». Там били пять фонтанов, освещенные по вечерам цветными прожекторами. Сибарит Симанский наслаждался: «Вид на море из моего кабинета, выходящего на большую террасу, восхитителен… полная тишина и уединение», охрана «неотлучно пребывает на территории нашей резиденции». В 1952 году в распоряжение Алексия предоставили еще и дачу в подмосковном Переделкине.

Профессор Ленинградской духовной академии протоиерей Александр Осипов, порвавший с церковью, утверждал, что патриарх несет в себе «смешение аристократического сибаритизма с затаенным фанатизмом», что он «очень умен и умеет лавировать».

Лавировал Алексий, скажем, в отношениях с церковным диссидентом архиепископом Ермогеном (Голубевым), который удивлялся однажды, что Симанский принял его «очень любезно и ласково, в резком контрасте» с резолюцией, вынесенной ранее в осуждение мятежного архиерея. Примерно через год Голубев уже сетовал: «Обещания нашего патриарха пока что остаются обещаниями».

Действуя в рамках советского строя, он полагал, что церкви лучше быть неподвижной, существуя в застывших формах, и здесь заключен прагматизм «подневольной» РПЦ, которого Московская патриархия придерживалась в течение десятилетий и после смерти Алексия.

Порой Симанского изображают отважным защитником церкви, приводя в пример его речь на конференции советской общественности в 1960 году. Патриарх тогда говорил, что церковь «служила опорой русскому государству в борьбе против… захватчиков… оставалась вместе с народом во время последней мировой войны… служила… нравственному становлению народа». Но, как подчеркивал его сподвижник, митрополит Питирим (Нечаев), «все это цензуровалось, заранее согласовывалось».

Однажды он проявил принципиальность, настаивая на освобождении из-под ареста своего секретаря и келейника Даниила Остапова, предупредив, что при отказе уйдет «на покой». Но когда Хрущев закрывал храмы, патриарх промолчал. Из круга, очерченного властью, он не выходил, будучи под присмотром Георгия Карпова, главы Совета по делам РПЦ, а затем его преемника Владимира Куроедова. В 1961 году Симанский утверждал: отстранение духовенства от финансово-хозяйственной деятельности, происходившее по воле Кремля, имеет «исключительную церковную пользу».

Впрочем, были у Алексия убеждения, которые он пронес неизменными через всю свою жизнь. Будучи уже патриархом, он злословил: «Евреи – это, конечно, ужас!.. Сколько с ними проблем!» Любил отпускать саркастические замечания в адрес «еврейчиков-жидков».

В 1965 году патриарху пришлось пройти через новое нравственное испытание. Священники Николай Эшлиман и Глеб Якунин обратились к нему с открытым письмом, осуждая попустительство патриархии антицерковному курсу государства: «Высшая церковная власть не исполнила своего долга перед Христом и церковью… Безоговорочное подчинение… патриархии… диктату чиновников-атеистов… целенаправленно осуществляет… замысел – постепенное превращение церкви… в служебный придаток безрелигиозного государства… Высшая церковная власть превратилась в послушное орудие в руках чиновников-атеистов».

Барин на патриаршестве

Между тем жизнь патриарха складывалась не только из политических решений, но часто из пустяков. Протоиерей Всеволод Шпиллер свидетельствовал в 1967 году: «Святейший Алексий съел какой-то ананас, подействовавший на него нехорошо». Внимание к патриаршему желудку было особенным. Так, в трапезе соблюдался «строгий регламент вин и коньяков». Внешний облик значил для него тоже немало. Он ходил в «кокетливой… шелковой рясе». Иерархи ему подражали. Узнав однажды, что патриарх приедет в храм в малиновых перчатках, архиепископ Сергий (Ларин) поспешил надеть подобные, вспоминал протоиерей Герман Бирилов (источник – документ из личного архива автора).

Но патриарх умел внушать симпатию, выглядя «по-старому милым, отечески приветливым и светски любезным» (Шпиллер). Один из иерархов восхищался Симанским: «Лик библейский. На нем не улыбка, а как бы сияние. Вообще вся личность святейшего производит чарующее впечатление». Подкупали его «неторопливые движения, открытый и внимательный взгляд». Англиканский епископ Лористон Скейф увидел в нем «одного из последних церковных джентльменов». Анатолий Левитин-Краснов тоже нашел в его религиозности «английские» черты.

Однако от образа благостного старца Симанский был все же далек. Питирим (Нечаев) отмечал: «Характер у патриарха был очень контрастный… огненный». Иногда Симанский «вспыхивал, приходил в страшный гнев». Соглашательство с властями, похоже, порой омрачало его мысли, вгоняло в уныние.