Не сидят на Истре и не плачут

Стены монастыря и храмов ветшали, разрушались и восстанавливались, а природа – та же, что и триста лет назад. А.В. Лентулов. Вид Нового Иерусалима. 1917. Саратовский художественный музей имени А.Н. Радищева

Связь Руси и Палестины, обозначенная в культуре красной нитью, была не только духовной, но и географической. Об этом напоминает прежде всего проект патриарха Никона «Новый Иерусалим». На небольшом клочке земли в Подмосковье появился монастырь с храмом Воскресения и Голгофой, стены обители знаменовали собой укрепления Святого града, а студеная речка Истра – Иордан.

В поэзии никоновскому детищу посвящено некоторое количество текстов. Андрей Дмитриев, гуляя рядом с притоком Истры, замечает: «Река Маглуша/ Течет в глуши/ Коровьи туши/ Да камыши/ И на пригорке/ Необъясним/ С названьем горьким/ Иерусалим». Сакральный локус получает эпитет «горький». Предикат отсылает нас к трагедии: к Пасхе крестной, к штурму святого града римскими легионами, к церковной разрухе советского времени. Натуралистическая картинка «спотыкается», когда с пригорка становится видна обитель: открывается другое измерение.

Сергей Дрофенко описывает свои впечатления: «Время к ночи. Солнце село./ В печке тяги больше нет./ И в подушке пахнет сено/ вечерами прошлых лет. // Но опять неутолимо/ мы глотаем над рекой/ воздух Иерусалима/ легкомысленный такой…» На дворе – брежневское безвременье (1972 год), в полуразрушенном монастыре – музей. Но природа та же, что и 100, и 200, и 300 лет назад. И она настраивает молодого человека на лирический лад, он не задумывается о религии, даже ее не вспоминает.

Религиозные мотивы, связанные с топонимом, возникают немного позже, в 1980-х. Елену Шварц занимает сам процесс сакрализации истринских берегов: «Когда-то русская земля./ У Истры, на равнине чуткой./ (Должно быть, в смерти миг Господней)./ Завесу на себе рванула,/ Там выпрямилась, здесь прогнулась,/ Там выкрутилась, протянулась,/ Второй Голгофою вздохнула». Написанные разностопным ямбом стихи имеют неожиданный поворот: оказывается, любой географический локус может стать сакральным. К примеру, город на Неве – тот же Иерусалим: «И речка Черная пусть будет Иордан./ Я Кану Галилейскую найду/ Здесь у ларька пивного, право слово,/ В пустую кружку льется дождь во льду –/ Он крепче пития хмельного./ Скользит черно-зеленая вода./ Пускай века и люди идут мимо –/ Я поняла – никто и никогда/ Не выходил из стен Ерусалима». Культурная столица России опознается по единственному локусу – Черной речке. Но с ее помощью горизонт разорван. Согласно Шварц, мы всегда находимся внутри религиозной парадигмы – куда бы ни бросили взор. Дело в интерпретации.

Интересно, что поэтесса использует просторечную форму «Ерусалим». Форма амбивалентна, поскольку позволяет выстраивать оппозицию как по линии «небесный vs. земной», так и по линии «никониане vs. старообрядцы».

Последняя актуальна для единоверца Владимира Карпеца. Он создал поэму «Новый Иерусалим», в которой размышляет о патриархе Никоне, Аввакуме и сотериологии: «Христос/ за каждой закалаем литургией,/ и каждый храм есть Иеросалим./ Евреев нет и не было. То – дым». «Иеросалим» – еще один, наряду с «Ерусалимом», вариант старого написания Святого града. В стихотворном тексте автор фактически пересказал слова апостола Павла, что во Христе нет ни эллина, ни иудея. Затем он обращается к смыслу создания памятных мест, каким тот виделся патриарху Никону:

Так что же здесь? Внизу вон,

Иордан.

А сам он, Истра бывшая, он –

знает,

Что Иордан? Иеродан… Ердан.

Что есть имен вот этих вот

рожденье?

Переименованье? Изведенье?

Или неведения наважденье?

По Карпецу, памятные места своим появлением обязаны творчеству, а не святости. И в этом проблема: гениальность и святость – вещи противоположные. Достаточно сравнить патриарха Никона с преподобным Серафимом Саровским. Иерусалим сталкивается с Афинами, то есть с человеческим мудрованием и фантазиями. И не где-то там, в заморских странах, а недалеко от Москвы.

Семен Липкин, напротив, не видит здесь противоречия. Создание патриарха Никона свято и прекрасно. Настоящая проблема – гримасы истории:

Не сидят на Истре

и не плачут,

Здесь – не Вавилонская река.

Кто же знал, что все

переиначит

Не чужая, а своя рука?

Стихотворение, как мы видим, начинается аллюзией к 136 псалму «На реках вавилонских». Псалом представляет собой песню изгнанников, которые томятся в вавилонском плену. Но здесь плен организовал не Навуходоносор II, а свои сограждане: «В доме Нового Иерусалима/ Нынче нет молитв и чистых слуг». Но: «Все же шум от крыльев херувима/ Иногда в себя вбирает слух».

Завершается произведение

в мажоре:

Кто мне голос крыльев

переводит?

Правильно ли понял перевод?

«Тот, кто жаждет, пусть

сюда приходит,

Воду жизни даром пусть

берет!»

Место свято, и никакие усилия гонителей не могут его осквернить, потому что здесь – источник воды живой.

В другом стихотворении с тем же, как и первое, названием «Новый Иерусалим» («Как прекрасен, о Господи…») Липкин развивает тему «свои – чужие». Для него монастырь и его окрестности становятся уже чуть ли не небесным градом: «Как чиста подмосковная даль,/ Как прекрасна высокого плача/ Березовая стена./ Ты собрал, о Господи, людей полевых,/ Ремесленных, посадских людей,/ / Ты разбил жителей Нового Града/ На колена./ Вот колено сосен – пастырей духовных,/ Колено елей-звездочетов,/ Колено дубов – воинов бронегрудых,/ Колено трав полевых бессильных,/ Колено трав полевых целебных,/ Колено цветов – знатных прихожан,/ Колено цветов – безвестных тружеников,/ Колено бабочек – щеголих,/ Колено волков – серых видений Каина,/ Колено ланей, чье изображенье – на Твоей книге,/ Колено волов, бездумно жующих своих соплеменников/ Траву и цветов-смиренников,/ Колено птиц, которым Ты присвоил/ Крылья серафимов,/ И колено птиц,/ Которых Ты щедро наградил/ Серебряными шекелями/ Своей несравненной гортани».

Многоцветной библейской картине поэт противопоставляет другую, серую, где «Вавилонская мотопехота/ Кружится в своих металлических/ Изящных, самодвижущихся повозках», где теснятся котельные, сельсоветы, коровники и где новые фарисеи отдыхают в санаториях. Поэт пишет свое стихотворение в начале перестройки и видит, что «широка, широка заря/ Над Новым Иерусалимом».

Есть у Липкина стихотворение, где он вспоминает строчки Николая Гумилева:

Сердце будет пламенем палимо

Вплоть до дня, когда

взойдут, ясны,

Стены Нового Иерусалима

На полях моей родной страны.

Гумилев прозревает будущее. Липкин фиксирует недавнее прошлое. Для него топоним рифмуется с «проволокою просторов концентрационных лагерей» и «ночными слезами матерей». Да, Новый Иерусалим повидал всякое. Но всегда остается горизонт надежды. Горизонт есть всегда. И именно в него всматривается в 2010-е годы Евгений Артюхов. Он не говорит о возрождении стен. Для поэта важна эсхатология в контексте литургическо-жизнестроительной установки, «город золотой»: «Вижу волны Иордана!/ Гефсиманский сад в цвету!/ Но при входе горстка нищих/ не лежит часами ниц,/ а к земной российской пище/ приучает райских птиц».

Новый Иерусалим стал Иерусалимом небесным.