Алла Хемлин
Назову себя Кларенс. Рисунок Олега Эстиса
Я решила, что все будет хорошо, насколько может быть в нашей реальности, только еще лучше.
На сколько именно лучше, я не знаю, но лучше, чем в моей реальности.
Не обещаю, что будет очень хорошо. Обещаю, что будет лучше. Лучше – это если при сравнении хоть в чем-нибудь получается плюс. Конечно, плюс-минус во всем остальном – кроме того, что в чем-нибудь.
Сконцентрируйтесь на плюсе хоть в чем-нибудь, и общий минус убежит в обе стороны.
Шутка. Не убежит минус. У минуса задница тяжелая – на весь экран, не как у Кларенс, про которую, едва Кларенс вошла, все сказали: «До чего хороша!» Потому что такая Кларенс в кино «Призрак замка «Моррисвилль» 1966 года выпуска производства Чехословакии. А другая Кларенс – которая по сценарию-то красавица, а в области, которая без концов в обе стороны, нашлась, какая нашлась, с руками, дырявыми по локоть. Между прочим, едва эта вошла – все сказали, как по сценарию.
Конечно, Вальдемар Матушка, гений чехословацкого вокала лет за сколько-то до Карела Готта, с таким же плюсом опять споет и сыграет обеими руками плюс спляшет четырьмя ногами про призрак замка Моррисвилль, и всем опять будет страшно смешно минус там, где будет смешно и страшно при сравнении с общим минусом всего на свете.
Пожалуйста, не надо! То есть надо. Но не то, что, пожалуйста, не надо. Потому что Кларенс из области уже.
Конечно, призрак замка Моррисвилль опять будет бессмертен. Но Вальдемар Матушка с Карелом Готтом – опять будут смертны. И цены на подсолнечное масло опять заморозят, как уже заморозили опять. И Кларенс с громким вздохом: «Я еще многим нужна!» уйдет с экрана в область – на скользких от подсолнечного масла, но твердых дырявых руках, насвистывая что-то призрачно-гармоничное из раннего Прокофьева («Сарказмы», op. 17 № 5? «Наваждение», op. 4 № 4? Финал «Пети и Волка»?)
Я Кларенс, вечная Кларенс, пока мир стоит, пока не поскользнулся.
***
Мне вчера в метро на станции «Александровский сад» один мужчина сделал предложение соприкоснуться рукавами, как в темные времена расцвета ковида. Я покраснела удушливой волной и подумала в сто пятнадцатый раз – до чего же поэты больше чем поэты, предугадывают и предугадывают. У поэта там же, где про рукава и удушливую волну, говорится и про болезнь. Правда, про другую – про любовь. У поэта стихотворение кончается хорошо, обе стороны оказываются больны не тем. По этой части поэт не допредугадал.
«Все глубоко вдохнут, а выдохнут не все. Все станет не таким на вкус – селедка, апельсин и ток в розетке». Не высокая поэзия, но тоже жизненно. Ток – в розетке, апельсин с селедкой – на тарелке, между апельсином и селедкой – картошка стынет.
Сюжет про между чем и чем – не праздный. Потому что чему между чем быть, того и не миновать. Вот между колоннами в Екатерининском зале, в Кремле, в Сенатском дворце – горельефы-аллегории, поучительные сюжеты из жизни простой немецкой принцессы, которая приехала оттуда сюда, и все здесь стало прививаться, что раньше никак не прививалось, – законность, правосудие, просвещение… И про оспу на горельефе вылеплено, что оспа от прививания померла – в положительном смысле.
С другой стороны, аллегория – это вам про одно, а химия и жизнь – уже про другое, хотя и вам же. То есть с оспой получилось лучше всего из того, что Матушка прививала. Конечно, не считая картошки. Но где картошка, а где, допустим, просвещение и т.п.
Не то чтобы потомки совсем не вняли руководству Матушки хотя бы по части оспы, но могли бы соображать и пободрей. Потому что ток уже в розетке, а картошка между селедкой и апельсином – стынет.
Пока некоторые бодрятся, а некоторые соображают насчет картошки…
Из одного бюстгальтера красивого размера в трудное время получалось две правильные маски. Ей и ему, пребывающим в обоюдоостром состоянии, без учета возраста. Чтобы они помнили, чем рискуют, если забудут, зачем эти маски надели, и снимут там, где не сняли бы ничего из того, что сняли бы в другом месте, в другое время и с другой целью – обоюдоострой, без учета возраста.
Для тех, кто упустил в сложном абзаце главное. Это – не про бюстгальтер, а про возраст как таковой. Главное – чтобы возраст вообще был. Потому что возраст – это про живых.
Про неживых – даты жизни с качельным сиденьем посередине. Думаете, покатаетесь туда-сюда? Только отсюда туда.
Оттуда сюда уже не будет. Качели в одну сторону, ту, потустороннюю. Механика, непостижная живому уму.
Кого вернули с пол-качели, говорят:
– Точно – туда качает лихо, а сюда – в лучшем случае кое-как, без учета прижизненных заслуг печени и тем более легких.
И еще говорят, что после возвращения с пол-качели все нераспробованное до того становится другим – особенно ток в розетке. Кислит меньше, зато вразумляет больше. Шутка. Ага. В память о лягушачьей гальванизации, примеренной на себя, соскочившего в последнюю секундочку.
комментарии(0)