Алексей Богатуров
В Ливии по-прежнему многие поддерживают Муаммара Каддафи, и это создает серьезную проблему для Североатлантического альянса.
Фото Reuters
Одна из главных интриг-загадок арабских революций – их идеология. Немало западных коллег (возможно, в легком дурмане грез о нефтяной гармонии) стремятся увидеть в событиях знаки доказательства того, что арабы, как американцы и русские, хотят свободы и демократии. Им вторит часть русских коллег и политиков.
Другие эксперты и государственные мужи в России и на Западе пытаются быть осмотрительнее: картины падения диктаторов приятны, но хорошо бы знать, кто идет им на смену. Опыт гражданской войны в Таджикистане кое-чему должен был бы научить. В начале 1990-х годов таджикская просвещенная интеллигенция была в первых рядах тех, кто свергал советский строй. Но спустя пару месяцев таджикских либералов грубо прогнали из стана победителей, а верховодить революционными массами стали муллы с автоматами.
Исламская демократическая оппозиция в Алжире, Египте и пуще того – в Ливии и Йемене? Даже теоретически такое сложно себе представить где-нибудь за пределами университетских кварталов Каира. Оппозиция имеется, несомненны ее исламские верования. Но это не указывает на либеральный или демократический характер антиправительственных бунтов. В США лишь к концу марта 2011 года признали наличие следа «Аль-Каиды» в ливийских событиях. До этого политики игнорировали вероятность экстремистского гена в региональных процессах. И это несмотря на то, что изрядная группа американских аналитиков с самого начала на это указывала, пытаясь оценить возможные последствия переворотов на Арабском Востоке для безопасности Израиля.
Какая идея определяет брожения арабов? Претендовать на лидерство могли бы три – свобода, справедливость и ислам. Но взаимосвязь свободы и несвободы на Востоке понимается иначе, чем на Западе. Западное понимание свободы индивидуалистично, и его огрубленным выражением является электоральный принцип «один человек – один голос». На Востоке свобода человека подчинена интересу группы (рода, племени, страны), и люди голосуют вместе – общиной, семьей, деревней.
Похоже, идея справедливости при таком миропонимании должна быть арабам ближе, чем идея свободы. Тем более что события на Арабском Востоке вписываются в мировую социально-политическую протестную тенденцию, которая весь прошедший год проявляла себя в ЕС, США и России. Вроде бы убедительно. Убедительно, но недостаточно. Потому что идея справедливости в западноевропейском, русском и американском понимании – идея левая. А ничего похожего на привычную левизну в арабских бунтах не проступает. Незаметно желания обогатить бедных за счет богатых или поговорить о равенстве (мужчин и женщин, например, или мусульман, христиан, иудеев и атеистов).
Может быть, речь идет о соединении левой идеи с исламом? Так уже было. С подобным экспериментировали баасисты в Ираке и Сирии. Да и Насер в Египте в 1960-х годах маневрировал в том же направлении. От всего этого арабы отказались в 1980–1990-х годах.
Остается предположить, что бунтовщиками движет радикальный политический ислам без примеси левизны – это как раз и есть хомейнизм, несмотря на свое шиитское происхождение, вполне пригодный, как показал опыт Афганистана, для избирательного освоения суннитами. Перспектива не вдохновляющая.
И все же грызет сомнение: уже очень все это умно и сложно. А что, если ни одна из трех идей отношения к бунтам на Арабском Востоке просто не имеет? В Египте, Тунисе, Йемене, Сирии и, конечно, в Ливии происходит обычный генерационный конфликт – сшибка поколений. Молодые сторонники национальных деспотий искренне воспламенились желанием получить наконец блага от приобщения к власти, которая 30 лет в каждой стране не давала пробиться наверх никому из низов. Ни в одном случае революций не выдвигалось единых собственно политических лозунгов! Бунтующие единогласно требовали только одного – смены старого вождя. По остальным вопросам признаков единомыслия не было.
Демократические лозунги, придуманные сторонними наблюдателями, подхвачены более смышленой частью бунтовщиков, которая поняла, что под это можно получить военную и финансовую помощь Запада.
Арабам на самом деле хочется новых лидеров. Потому что молодые вожди приведут с собой новые команды сторонников, войти в ряды которых хочется всем, кто требует ухода деспотов-стариков – Каддафи, Мубарака, Салеха. Это необязательно означает, что бунтовщики хотят отказаться от деспотии вообще. Хуже того – это может означать, что они хотят сохранить деспотию, придав ей более выраженные черты этнонациональной самобытности и архаики.
В хорошем случае военные в Египте двинутся «путем Мубарака без Мубарака». В худшем – Арабскому Востоку может угрожать «хомейнизация без Хомейни». Если бы Каддафи сохранил власть и у него достало бы ума провести в стране реформы – такая формула политической трансформации выглядит идеологически не слишком красивой, но прагматически она вполне рациональна для всех заболевших революциями арабских стран. Драматизм момента в том, что почти весь ближневосточный деспотизм закостенел настолько, что надеяться на его способность к самореформированию почти невозможно. Вынужденный характер арабских революций, их незрелость, ситуативность и взаимно индуцированных характер заставляют думать о том, что актуальной задачей трансформации в арабском мире может быть не разрушение деспотий, а их обновление.
