Алексей Малашенко
Третья Министерская конференция стран – соседей Афганистана (31 марта, КНР) была посвящена содействию его постконфликтного обустройства. Фото со страницы МИД РФ в «ВКонтакте»
Статья известного аналитика Александра Князева называется «Центральная Азия должна вернуться к традиционной ориентации» («НГ-Дипкурьер» от 28.03.22). Но что такое «традиционная ориентация» и можно ли, рассуждая о политике стран региона, говорить об их недавней «нетрадиционной ориентации»?
Публикация очень интересна, она переполнена неожиданными мыслями и соображениями. С одними соглашусь, с другими – нет. Но в любом случае ее можно считать важным этапом в наших центральноазиатских штудиях, а в каком-то смысле стартом нового их этапа. Тем более что в политике он, похоже, наступил.
В последнем абзаце статьи жестко сказано, что наступившее после распада советской системы «безвременье» завершилось, а «точка была поставлена 24 февраля» (началом российской «операции по демилитаризации Украины»). Думается, однако, что точек в геополитике не бывает. Есть только запятые. Точку в ней, как вообще в жизни человеков (геополитика ее составная часть), может поставить взрыв земного ядра или еще какой-то космический кошмар.
Геополитика формируется ее отдельными акторами, странами, которые, в свою очередь, сами могут изменяться, меняя окружающий их мир, как это случилось с Советским Союзом, Китаем, даже с маленьким Афганистаном, в истории которых, как многим в свое время казалось, точка уже была нарисована.
По-прежнему неясно, каким будет мир, мировой порядок. Рискну предположить, что ему будут присущи черты биполярности. Если принять эту версию, то границы обоих полюсов – западного и китайско-российского – представляются размытыми. Безусловный лидер не появится. Большие полюса сами будут многополюсными. Китайско-российский – сдвоенным, причем одна его, китайская, часть экономически в несколько раз превосходит вторую, российскую составляющую, которая, в свою очередь, обеспечивает военную составляющую полюса. Западный полюс будет предсказуемо дробным.
Что касается прочих полюсов, то на этот титул может со временем претендовать, пожалуй, лишь Индия. Все остальные будут оставаться «полюсиками», конкурирующими между собой и в зависимости от ситуации и своих национальных интересов тяготеющими к геополитическим грандам.
Вызывает некоторое сомнение и мысль автора об усилении фактора регионализации, которая, как отмечено в статье, «будет препятствовать развитию процессов глобализации». Допустим. Но эта самая регионализация есть не что иное, как часть глобализации: она-то, регионализация, и есть шаг навстречу глобализации (не глобализму).
В этом контексте видится многовекторность, «сужение рамок» которой коллега предрекает, называя ее «уходящей парадигмой», которая «подошла к своему логическому завершению». Очевидно, речь здесь идет об упомянутом выше «возврате к традиционной ориентации».
Но пресловутая многовекторность никуда не денется. Она останется на века, приобретая еще более осторожный характер. Согласен с коллегой, что «приоритеты придется расставлять абсолютно конкретно и ответственно. Однако существовать все равно придется не при ком-то одном, если, конечно, к нему тебя не присоединят, а взаимодействовать с заинтересованными в тебе партнерами. Вопрос: как разделить такого рода ответственность между Россией и, например, Китаем? Российский и китайский вектора не всегда совпадают. К тому же, по замечанию Князева, «Китай не обладает ресурсами управления». Но нужны ли они ему? Кто бы ни правил в странах Центральной Азии, без китайцев им не обойтись. Зато такие «ресурсы управления» востребованы для России. И умелое, тактичное их использование пойдет ей только на пользу.
«Пока, – отмечает Князев, – продолжается все, что было собственно все постсоветское время – реактивное маневрирование, ситуативное и тактическое реагирование». Но что тогда вместо многовекторности? Да все то же, только в несколько отличных интерпретациях.
После транзитов – первый в Ташкенте, второй в Нур-Султане – многовекторность обретает несколько иные цвета. Ашхабадский транзит – от отца к сыну – не в счет, там продолжают верить в «вечный нейтралитет», хотя в нынешней ситуации он выглядит условным. Главное же то, что самым сильным вектором останется тот, чей адресат будет надежнее, способнее оказать эффективную финансово-экономическую помощь.
Вектора будут не просто конкурировать, но порой даже сталкиваться между собой. Центральноазиатские государства оказываются перед выбором, исходящим от России и Запада. В Кремле, судя по всему, исходят из того, что «они никуда от нас не денутся». В США и Европе полагают, что сейчас для Центральной Азии наступил шанс, когда есть куда деваться от России.
Но воспользоваться таким шансом для бывших советских республик (а Запад им напоминает, что этот шанс реален) сложно. В Ташкенте, которому Европейский банк реконструкции и развития на это недавно намекнул, не в восторге. Позиция Астаны (все еще Нур-Султана) тоже многовекторна: первый заместитель главы администрации президента Казахстана Тимур Сулейменов во время визита в Брюссель сказал, что Казахстан «не будет инструментом для обхода санкций США и ЕС», и добавил: «...мы будем соблюдать санкции», поскольку Казахстан не хочет, чтобы к нему «применялись вторичные санкции США и ЕС». В Москве отреагировали в духе времени, заметив, что «в следующий раз Токаеву могут и не помочь».
Можно бесконечно иронизировать по поводу «следующего раза» (кстати, кто его устроит?), но позиция Казахстана к антироссийским санкциям четко не прописана. Да и то: одно дело рассуждать о санкциях в Польше и Эстонии, а другое – в Центральной Азии. Так что разнонаправленность внешнего общения стран региона, несмотря на приглашения Запада и московские намеки, сохранит свою актуальность.
Вот американских военных баз в Центральной Азии не будет. Они там никому не нужны и в ближайшее время вряд ли понадобятся.
Два слова о турецком векторе. С одной стороны, на фоне России, Китая, Запада он еще недавно смотрелся вторичным. Но при «украинском раскладе» его значение будет возрастать. И транспортный коридор Карс–Тбилиси–Баку–Туркменбаши–Навои, соединяющий азербайджанские, грузинские, туркменские и узбекские рельсы, при всем том, что проект еще только обсуждается, окажется более чем серьезным подспорьем, чтобы разнообразить экономические, да и прочие ориентации региона.
Вот «вектор мусульманский» не столь существенен. Для богатых монархий Центральная Азия маргинальна. Но это сегодня. Насчет завтра поживем – увидим.
Теперь о помощи в предотвращении разного рода, в том числе военных, угроз, о которых сегодня так увлеченно пишут. Разберемся, что (кто) чему (кому) угрожает. Понятно, речь прежде всего об угрозе стабильности тому или иному государству, которое в острой ситуации может нуждаться в поддержке извне. С другой стороны, всегда витает вопрос: а насколько данное государство эффективно, насколько работа его чиновников отвечает интересам народа? Из истории хорошо известно, что чем бюрократичнее, ущербнее административная машина, тем выше вероятность справедливого социального протеста. Как известно, рационализм и эффективность внутренней политики постсоветских государств далеки от совершенства, свидетельство чему – сравнительно малая эффективность проводимых ими реформ. Так кому сочувствовать и помогать?
В контексте внешних угроз Князев отмечает возможность «открытия южного фронта». Но что подразумевается под «южным фронтом»? Очевидно, это связано с наличием в регионе, по его выражению, «огромного потенциала конфликтности». Как должен выглядеть «южный фронт»?
На ум сразу приходит гипотетическая битва с «Талибаном» (запрещен в России). Но, во-первых, сами они к ней не стремятся. Состоявшаяся 31 марта Третья конференция стран – соседей Афганистана, в которой участвовали министры иностранных дел центральноазиатских государств, а также Ирана, Китая, Пакистана и России, показала, что соседи относятся к «Талибану» с пониманием, не воспринимая его как угрозу. Ни о каком фронте речи не идет.
Нет у «Талибана» (его экстремистского крыла) сил и средств для вторжения, точнее сказать, просачивания в Центрально-Азиатский регион, да широкие мусульманские массы этому совсем не обрадуются.
Больше всех относительно «талибской угрозы» тревожится глава Таджикистана Эмомали Рахмон. Но на деле опасается он не столько внешнего вторжения, сколько влияния ситуации в Афганистане на его страну, на опасность ее внутренней дестабилизации.
Перспективы у исламистов в регионе малы. Если, конечно, не случится масштабного социального взрыва. А его вероятность зависит от общей социально-экономической и политической ситуации.
Вот таджико-афганская граница при негативном развитии событий действительно может приобрести образ фронта. Преодоление существующих между двумя странами противоречий – процесс долгий и мучительный. Тем более что их противостояние подпитывается не просто политикой, но и, так сказать, самой природой, водной проблемой, которая, увы, будет только обостряться. И судя по лихорадочному перевооружению таджикской и киргизской армий, обе стороны готовятся к очень длительному конфликту. Тем не менее он локален и в целом для региона не смертелен.
Как изменится роль в Центральной Азии России? Князев пишет, что «монопольное присутствие» в регионе – «утопия». А это опять-таки значит, что присутствовать там будут все, кто сочтет это для себя уместным и выгодным.
Интересно, как может трансформироваться отношение в тому или иному внешнему актору в обществе, особенно среди молодежи. В материале востоковеда Игоря Савина «Россия в национальной истории Казахстана и Киргизии: общее и особенное в восприятии молодежи» («Центральная Евразия» № 1 (4) 2020) сказано, что «мнение молодежи отражает сложность и многогранность образа России как важного субъекта национальной истории». Как изменится ее мнение после 24 февраля?
Взгляды молодого поколения скажутся и на новой многовекторности центральноазиатских стран, что придется учитывать как в местных столицах, так и в Москве. Тем более, повзрослев, именно нынешние юноши и девушки будут определять политику и жизнь в своем отечестве. Над вопросом, как они это будут делать, всем нам следует хорошенько и честно подумать.
