Ирина Бойкова "Лес" Григория Козлова в театре на Литейном (лучший на сегодня петербургский спектакль) - как порция горячего глинтвейна. В нем и гвоздика, и корица, и мускатный цвет, и ведро хорошего рома - все подогрето до нужного градуса.
Зал отгорожен от сцены длинным деревянным помостом, если хотите - "дорогой цветов", где, печатая шаг, маршируют купцы, встречаются и выпивают актеры, бежит топиться Аксюша - в финале спектакля артисты выйдут в натуральном "дезабилье" (за исключением роскошной Гурмыжской). И поставят перед нами поклоны. Ткач, Меркурьев, Бульба, Девотченко...
И сумрак в лесу и днем и ночью, и толстые колонны Александра Орлова, благородного коричневого оттенка с пикантными пипочками на боках (в антракте их деликатно подкачивают воздухом) - и есть тот самый лес с неведомыми дорожками. И комары тут громадные водятся - их иногда нещадно бьют наши актеры. А уж если лягушка - зверь, а не лягушка.
Все в этих краях овеяно музыкой. Горит луна зеленым яблочком софита. Плещется в колодце вода, отражаются тени. И нравы у народа ошеломляющие: "А хочешь, барин, я тебя сразу убью?!"
Кто может быть сегодня более ко двору, чем Островский? С его стихией горячих сердец и откровенной радостью актерской игры. Но спектакль Григория Козлова не об актерах. Козлов, несмотря на всю залюбленность Петербургом, не теряет пока человеческого и режиссерского чутья. Он точно улавливает время, когда следует говорить "слова нежности", а когда "покрывать зрителя горячими поцелуями актерской игры". Непрерывное лицедейство - только "движок", принцип, по которому работают артисты. А для персонажей их - способ жизни. Иначе не могут.
"Лес" в Петербурге это спектакль о талантливых и бесталанных. О самодурстве таланта. О томлении таланта. О любви таланта. И о свободе. Уже не просто таланта. Человеческой свободе, той самой дороге, дощатом театральном помосте, по которому уйдут из Пеньков наши ребята, а за ними, бросив деньги, помчится, вопреки написанному финалу, Аксюша.
Талантливых в нашем "лесу" масса. Даже Карп Евгения Меркурьева и тот пристроится в сумерках с парой тряпичных куколок. Что уж говорить о самих!
Гурмыжская - Татьяна Ткач (не путать с Ткач-второй из Лен. ТЮЗа). Вся страна знает ее как подружку незабвенного Фокса. Женщину гордую, потому что красивую. Но актриса Ткач - актриса характерная, искрящаяся, эффектная (тут бы целый абзац по-французски). Ее Гурмыжская - актриса с детства. Хочешь - Ермолова, а хочешь - Дикарка, инженю: выпорхнет на сцену розовым облаком с огромным бантом на голове - не только Буланов, зал весь, как бы это помягче... офонареет. В пурпурное облачится - царица. Гранд Опера. Галина Вишневская. Театрик-то ее, правда, крепостной и строится на взбалмошности и завораживающем шарме.
Если Гурмыжская - Вишневская здешних Пеньков, то Аксюша - будущая Стрепетова. Или Инсарова. В зависимости от того, кто играет. В спектакле Козлова нет двух составов. Есть два равных состава исполнителей, которые свободно перекрещиваются между собой.
Марина Солопченко играет горячее и резче Юлии Шимолиной. Иногда разрывая тонкую ткань спектакля. Для Аксюши меньше других придумано веселых приспособлений. И Солопченко слишком впрямую уверяет, что она "девочка с улицы", и прямо по-достоевски целует тетеньке руки. Аксюша Солопченко сразу идет поперек слаженного течения. Мир этот ей мелок, и она не церемонится, грубит, огрызается. Останься тут, долго не протянет: в колодце утопится, с чертями сойдется.
Тесно двум Гурмыжским на одних подмостках. Все прояснится в этой Аксюше только с появлением Несчастливцева. Подхватит он ее на руки, тихонечко развернет лицом к залу. И отзовутся в ней нужные струны: лукавство, жар, сила. Да она повыше Несчастливцева будет. Уже не Стрепетова - Савина.
Марина Солопченко задает спектаклю высокий тон. Юлия Шимолина мягче. Младшая сестра. Инсарова при Пашенной. И с теткой в трагедии не играет, и к Буланову с юмором отнесется. Легкое дыхание. И если Аксюше Солопченко жизни в нашем Лесу никогда не будет, то Аксюша Шимолиной может или прижиться, или сломаться...
Самодурство и крепость таланта. Его искажение и выхолащивание. Ипостаси, которые вместе с рождением и высвобождением таланта так интересуют Козлова в новом спектакле.
Именно Татьяне Щуко - Улите принадлежит в этом развеселом спектакле щемящая нота. Улита Щуко в традиции Марии Домашевой, нестареющей Марии Антоновны старой Александринки (жену профессора Полежаева в кино помните?). И у ее Улиты в душе свой жанр есть. И хоть шпионит за всеми, согласно сценарию, но как устроится на коленках Гурмыжской (так наши девушки прошлое вспоминают), захохочет, зайдется, дым колечками пустит, а потом присядет около Аркашки, уронит тихо: "Что крепость-то с людьми делает", - так и защемит душу.
Спектакль Козлова "развращает" зрительское воображение. Он настолько "напичкан" красочными деталями, что так и ждешь, когда Улита облачится в обещанное ей Гурмыжской пурпурное платье. И уж если предстанет в таком виде перед Аркашкой, то тут, конечно, случится любовь.
Алексей Девотченко - после Порфирия Петровича сыграл свою лучшую роль. Скажу больше, он, как и Татьяна Ткач, Дмитрий Бульба, Евгений Меркурьев, встал в галерею классических исполнителей "Леса": Андреев-Бурлак, Ильинский. Образ Счастливцева у Девотченко бликует: он и бес, и калика. Одарен чертовски, собственно так же, как и сам Девотченко (он опять автор музыкального оформления спектакля Козлова). Раньше, когда Несчастливцев говорил: "Ты же любовников играл..." - никто и не верил. В нашем случае сомнений нет. Облик Аркашки необыкновенно пластичен: снимет кепи, взмахнет ручкой, глаза блестят, трубы горят... С таких в старом театре лепили фарфоровые фигурки. И Аркашка Девотченко - наглядный пример того, что с людьми-то театр делает. Терзает, разъедает, глумится... Иногда гордость задавливает все остальные чувства, и тогда образ Девотченко обедняется. Аркашка горд, горд и только - это не для спектакля Козлова. "Ночь светла"...
И среди буйства красок - два мощных энергетических полюса. Восьмибратов и Несчастливцев, Вячеслав Захаров и Дмитрий Бульба. Два питерских любимца. Оба с непростой театральной судьбой (Захаров, кстати, Счастливцева у Фоменко играл). Горячие головы. Рогожины.
В нашем глинтвейне, Захаров - водка под 45 градусов. Худенький, маленький, он врывается ураганом. Восьмибратов Захарова - это свобода, с дикостью скрещенная. С красными рубцами на Петиной белой спине. Иронии он не чужд. Эффектного великодушия тоже...
В нашем Лесу два Несчастливцева. Александр Баргман и Дмитрий Бульба. Оба разные. И спектакль с ними каждый раз другой.
Баргман - тенор (ну прямо по Островскому. "Трагик - тенор, любовник - тенор. А основания-то в пьесе нет..."). Основание есть, но иное. В замечании нет ничего обидного, просто другая природа. Баргман это душекружение, легко падающая кисть руки в кружевах, точный жест, которым он поворачивает лицо воображаемой Офелии (сам в Александринке играет Гамлета).
Его Несчастливцев тонкий, нервный, легко возбудимый и в бурном веселье, и в актерстве. Его можно обидеть, и можно сломать. Человеческое, актерское достоинство и любовь - вот конкретный нерв его роли. К роскошной Гурмыжской этот мальчишка питает далеко не родственные чувства. Но в первых любовниках тут не он, а Буланов Сергея Барышева. У Баргмана есть лихие и трепетные минуты, но роль пока велика ему (и она уляжется еще, должна улечься). Но иногда рука Баргмана неосознанно тянется ко лбу. Это жест Дмитрия Бульбы.
Несчастливцев Дмитрия Бульбы - центр спектакля, держащий на плечах все строение "Леса". От него шарахаются и скрываются. К нему все тянутся и им проявляются. Мазепа, Пугачев, Уголино (рюмкой чок - стекло вдребезги, кружева в крови, палкой - хрясь: хрусть - пополам)! Рядом с их задушевностью, характерностью, куражом он - душа и натура. Здесь он мается, изумленно взирает окрест, но если что, то и комедию поломать может. Тетеньку револьвертом попугать. У Баргмана тут нерв: "Вас обидел!". У Бульбы комедия настоящая. И грустный юмор уровня Фаины Раневской (вспомните "Мечту" и "Весну" - станет понятен масштаб происходящего).
Рядом с Бульбой вырастет и Аркашка. Комик-то он комик, а тоже - хрясь по перильцам. И затрещит балкончик.
Умеет Козлов развязывать языки классикам. Он умеет улавливать время, когда распутываются, как кармические узлы, классические сюжеты. Сами (что важно), без ломающего концепта. Не сильно ли это для такого смешного спектакля. Ан нет, витает, витает над ним благородное метафизическое облако.
Музыка играет так весело. Они уходят. И, бросив деньги, мчится за ними Аксюша... И только скажите, что нет у Островского этой центробежной силы, неодолимой тяги свободы, влекущей Аксюшу в сто крат сильнее, чем свадьба с маленьким Петей. И посмотрите на всех обитателей, что мнутся сейчас на авансцене, - разве не мелькает в глазах их растерянность, разве не бросают они взгляд на ту же дорогу?
