Ольга Федорченко БАЛЕТНЫЙ Петербург ждал "Фауста" Николая Боярчикова едва ли не десять лет, ждал долго и терпеливо. Так, вероятно, Мефистофель готовился к роковому восклицанию доктора: "Остановись, мгновенье!" со всеми вытекающими последствиями. Наконец Боярчиков-Фауст в Театре имени Мусоргского заговорил. Речь утомленного профессора свелась в основном к следующему: "Мгновенье! Остановись! Не хочешь? Ну и черт с тобой┘" После чего пожал плечами и вернулся в лабораторию к своим ученикам, не востребованный ни небом, ни адом...
В этой ситуации остается только пожалеть Мефистофеля. Неужели это и есть "тот самый" "Фауст", ради обладания душой которого стоило изменять со "Спящей красавицей", "Корсаром" и "Дон Кихотом"?
Замысел Николая Боярчикова был прост и благороден: "облечь плотью мир идей Гете". Проблема решилась едва ли не лингвистически: балетмейстер смело взялся за превращение слов в движения. Тем более что "переводческий" опыт у Боярчикова колоссальный - в активе хореографа "Царь Борис", "Тихий Дон", "Разбойники, "Макбет". Но в "Фаусте" он явил себя лишь автором хореографического подстрочника. Благородная идея Боярчикова воплотить на балетной сцене всю трагедию (в отличие от большинства хореографов, вычленяющих из Гете лишь историю Фауста и Маргариты) свелась к прилежному конспектированию. Причем чем дальше, тем менее разборчивым становится "почерк" утомленного и разочарованного в науке профессора.
Два акта соответствуют двум частям трагедии. Гетеведы не придерутся: отображены почти все эпизоды, начиная с Пролога у Всевышнего и заканчивая умиленным принятием души раскаявшегося грешника по окончании Великой Стройки в присутствии прощеной Маргариты. Хуже тем, кто знает трагедию Гете главным образом по опере Гуно или школьной хрестоматии. Когда на 30-й минуте трехчасового спектакля Маргарита лишается невинности, они начинают припоминать, что, помимо "правящего балом сатаны", существует еще что-то "вечно женственное". Осознание начинает сильно отягощать дальнейшее восприятие спектакля, которое и без того дается нелегко. Пугает неизбежная расшифровка очередных порций философических притязаний, выраженных ногами.
Подстрочником воспринимаются и все остальные компоненты спектакля - режиссура, хореография, оформление, музыка. Умелая режиссура (что, впрочем, для хореографа с подобным опытом явление абсолютно естественное) бьет в лоб. Сольные лирические эпизоды контрастируют с массовыми. Лопнувший воздушный шарик обозначает разбитое сердце. Вознесение на небеса облегчается веревочной лестницей. Хореография, прошитая знаменитыми боярчиковскими пластическими метафорами-символами, в целом не поднимается выше оценки "банально". Словарь предсказуем донельзя. Тягостные раздумья обозначаются комбинацией "арабеск - пируэт - перегибы туловища", лирические томления - нудными обводками и воздушными поддержками, страстная одержимость - прыжком с разбегу на руки кавалера. Эротические же манипуляции танцовщицы с ногой партнера, которая используется в качестве шеста в стриптиз-шоу, как-то и описывать неловко. "Род людской", равно как и сатанинский, переминаясь и подпрыгивая, выстраивается в колонны по четыре и самозабвенно бегает по кругу, символизируя бесконечность мироздания. Кордебалету театра, значительно усиленному выпусками Академии Русского балета имени Вагановой последних лет, беганье дается без видимого напряжения.
Аскетичность оформления призвана сосредоточить внимание зрителей на духовности. Сцена - пуста, задник - черен, звезды - ярки. В нарочито абстрактных костюмах (Фауст в черном, Маргарита в белом) ощущается особое пристрастие художника к целлофану, в который заворачивается кордебалет и солисты.
Ритуальное действо "Фауста" сопровождается исключительными шумовыми эффектами, обозначенными в партитуре Шандора Каллоша: акустические завывания синтезаторов, хор, "поющий, говорящий и бормочущий слова древнегреческого языка" (аннотация композитора). Фонограмма балета вырывалась из расположенных поблизости динамиков, что, впрочем, не мешало маэстро Андрею Аниханову изображать дирижерское рвение, помыкая малочисленным составом оркестра.
Разбитый ударом, Фауст устало отмахнулся от прекрасного мгновенья. Мгновенье понеслось дальше. Мефистофель махнул рукой на Фауста и помчался за мгновением, заклиная его все же когда-нибудь остановиться вблизи Театра имени Мусоргского. И он, черт побери, был прав!
