Геннадий Красников СУДЬБА распорядилась так, что жизнь Александра Блока пришлась на трагические времена, когда русский мир взорвали не нашествие врагов, не стихийные катаклизмы, но когда его разрушили изнутри:
Неслыханные перемены,
невиданные мятежи...
Гоголь написал однажды: "Вдруг стало видно во все концы света..." Блок жил во времена, когда:
Не видать совсем друг друга
За четыре за шага!
Но там, где нельзя видеть, можно только провидеть. Как никто другой, Александр Блок всю жизнь нес в себе (хотел нести!) чистый и священный Идеал России, но Идеал этот оказался к началу ХХ века все более двоящимся и в конце концов расколотым. Рожденный быть поэтом Идеала, Блок стал поэтом раскола, отразив всю его завораживающую саморазрушительную красоту.
Осознавая собственный пророческий дар, Блок скажет о своих стихах в 1912 году: "...прочтите в них о будущем". Но еще раньше он говорит об ином (боясь своих пророчеств, страшась будущего?):
Зарыться бы в свежем бурьяне,
Забыться бы сном навсегда!
Молчите, проклятые книги!
Я вас не писал никогда!
И тут открывается свой узел противоречий: "Читатель, особенно русский, всегда ждал и ждет от литературы указаний пути". Так видел предназначение, миссию поэта Блок, который с самого начала осознавал и культивировал в себе чувство высокой избранности, собственного предназначения, а значит, и ответственности. "Писатель, - убежден Блок, - верующий в свое призвание, каких бы размеров этот писатель ни был, сопоставляя себя со своей Родиной, полагая, что болеет ее болезнями, ее страданиями, сораспинается с нею".
Блок, как известно, в отличие от многих своих литературных собратьев принял революцию. Что отражено в его статьях, как "Интеллигенция и Революция", "Искусство и Революция". У всех на памяти его нашумевший призыв: "Слушайте музыку Революции!" Еще в июле 1917 года он записывает в дневнике: "Это ведь только сначала кровь, зверства, а потом - клевер, розовая кашка..."
Николай Оцуп писал: "Весь Петербург и, конечно, вся Россия знала, как были ужасны его последние часы. Никакой поддающейся диагнозу болезни у него не было, хоть и говорили о грудной жабе. Он так кричал и бился, что обожавшая его мать молила Бога, чтобы сын ее скорее умер...". Это случилось в августе 1921 года. Через 17 дней, 24 августа, был расстрелян поэт Николай Гумилев. Два антагониста, два поэта-антипода, как античные герои, явили собой две части одной судьбы, одного раскола.
...Ключевые слова поэзии Блока - Путь, Россия, Возмездие.
Путь у него - и Судьба, и История, и стихия, и "вечное возвращение". И все это - в движении. Он самый антистатичный поэт. Недаром Пастернак так высоко ценил в нем то, что называл "блоковской стремительностью"...
В определенном смысле можно утверждать, что Блок строил свою жизнь как литературный сюжет. Фактически он прописывал сценарий каких-то принципиальных поступков, шагов. Он гениально играл роль Блока ("роль поэта - не легкая и не веселая; она трагическая", - говорил он в речи о Пушкине), творил себя (как Лев Толстой создавал себя, лепил характер в собственных дневниках). Не отсюда ли у Блока его дневниковая самоисповедальность, его самозаклинания: "Господи, дай мне быть лучше", или "Вот эсотерическое, чего нельзя говорить людям... искусство связано с нравственностью". Планка ставилась непостижимо высокая. Не случайно он свое творчество считал "романом в стихах". А роман, понятно, сам собой не складывается, он пишется, продумывается, во всяком случае, до существенных деталей. Частично можно считать "программой" этого блоковского авторомана его стихи:
О, я хочу безумно жить!
Все сущее - увековечить,
Безличное - вочеловечить,
Несбывшееся - воплотить.
Блок - поэт Несбывшегося. Ибо сколько он ни вслушивался, сколько ни призывал - Оно не свершилось, не сбылось. Какими бы именами он это ни называл - Прекрасной Дамой, Музыкой Революции или "розовой кашкой"...
Блок - абсолютно русский писатель (хотя Есенин и называл его "голландцем на наших русских полях"). И все же только русские широта и крайности могут вести к Идеалу таким путем метаний. И каждый отход, отказ от прежнего себя на новом этапе трагически переживается как собственное "падение", "нисхождение". "Сорвалось что-то в нас... И сама Россия оказалась нашей собственной душой", - скажет поэт. И здесь проявилась главная черта Блока - все доводить до последней точки кипения. Недаром он так серьезно увлекался сектантством, всегда доводящим до того самого "сжигания себя дотла" (к чему призывал Блок в творчестве, что тоже есть род сектантского самосожжения).
То, что, к примеру, для Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского было умозрительной "антиномичностью" (Блок называл это - "мистическим рационализмом", "симметричностью идей") - где парами уживались Христос и антихрист, Добро и Зло, Красота и Грядущий Хам, - то для Блока и было трагическим расколом. Так он "отпадал" от Прекрасной Дамы:
Опять - любить Ее на небе
И изменять ей на Земле...
Он делает осознанный выбор - идя на разрыв со своим "барством", о котором, впрочем, хорошо заметил Клюев в письме к Блоку: "Если бы Вы не упоминали почти в каждом письме про свое барство, то оно не чувствовалось бы мною вовсе". Но поэт к этому времени уже довел свое чувство до "экстаза"... И оказался в жесткой связке - Блок и Революция, в связке, о которой только и можно было сказать словами Пушкина: гений и злодейство - две вещи несовместные.
Он пишет поэму "Возмездие", взяв к ней эпиграф из Ибсена: "Юность - это возмездие". Но драма целой поэмы Блока есть уже в сжатом виде в коротком стихотворении Лермонтова "Печально я гляжу на наше поколенье...", в котором пророчески предсказан, кажется, и сам автор "Возмездия":
Толпой угрюмою и скоро позабытой
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,
Потомок оскорбит презрительным стихом,
Насмешкой горькою обманутого сына
Над промотавшимся отцом.
Кто они, эти "дети страшных лет России", о которых пишет поэт? Это и сам Блок, и весь Серебряный век с его философией, поэзией, религиозной мыслью, с его музыкой, балетом. Ведь это и Константин Циолковский, и Александр Чижевский...
Почему-то все требуют ответа от автора поэмы "Двенадцать": кто идет, куда, кого ведут? Может, потому требуют, что сам поэт признает: "Вопрос "зачем?" - особенно русский вопрос". Не так уж плохо, не правда ли?..
Даже у Демьяна Бедного этот "вопросец" возник:
А куда ж ты, паренек?
А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
да в солдаты!
В Красной Армии штыки,
чай, найдутся.
Без тебя большевики
обойдутся...
А ведь этот "Ванек", крестьянский парень, может, единственный у матери сын, прямиком уходит в "Двенадцать" (у Блока найдена пометка на полях рукописи, свидетельствующая именно о крестьянском происхождении его красноармейцев). И не исключено, что именно этот "Ванек" в "Двенадцати" говорит страшные кощунственные слова, которых Блоку никогда не мог простить Бунин:
Пальнем-ка пулей в Святую Русь -
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
То, что двенадцать пробило, что все уже можно, об этом в поэме сказано (предсказано). Собственно о том и написано:
...И идут - без имени святого
Все двенадцать - вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль...
Гениально. Но без ответа на вопрос - "зачем?". Апология стихии? А ведь о той же трагедии и стихии куда точнее, с православным чутьем, скажет антипод Блока, нелюбимый им Николай Гумилев:
Русь бредит Богом, красным пламенем,
Где видно ангелов сквозь дым...
Вот какие разные "ветра", какую разную "музыку" слышит эпоха одновременно. Вот какие узлы противоречий у каждого времени. Блок говорил: "В стихах каждого поэта 9/10, может быть, принадлежит не ему, а среде, эпохе, ветру". Следовательно, - 1/10 - это и есть дар "слуха", дар "зренья". Но именно это и делает нас разными, непохожими друг на друга.
Можно говорить с некоторой долей определенности - что" могли бы еще написать Пушкин, Лермонтов, так рано ушедшие, но что" мог бы написать Блок (и очень в этом похожий на него Есенин) - представить почти невозможно. Кажется, они дописали себя, довели свой путь до последней строчки. Новой эпохе они были не нужны. Вернее, как люди своей эпохи - они себя в ней выразили полностью, а для того, чтобы шагнуть в зазеркалье другого мира, пришлось разбивать зеркало, увидев в нем отражение "мертвого" двойника. Но таким образом: "Я один и разбитое зеркало", - кончается жизнь. И слова Блока: "Пушкина убила не пуля Дантеса, а отсутствие воздуха", вернулись к нему самому. Умирая, он говорил: "Воздуха не хватает".
Алексей Ремизов гениально заметит после смерти поэта: "Блок заболел весь, "всем человеком"...". "Всем человеком" болеют только смертельно, только когда в другой, наступающей жизни не видишь себе места:
Затопили нас волны времен,
И была наша участь мгновенна...
Итак, к концу жизни Блок остался наедине лишь с искусством - ни Прекрасной Дамы в ее заоблачном варианте, ни друзей, ни радости от "розовой кашки" Революции. И тогда "чувство пути" приводит его к последнему причалу. Он приходит к Пушкину. Последние стихи его - "Имя Пушкинского Дома..." Последняя - гениальная простота и ясность. Все так близко и просто. И отсюда, с этой великой пушкинской высоты, открывается наконец страшный итог жизни, "несбывшегося":
Но не эти дни мы звали...
И тогда же, за несколько месяцев до смерти, он назовет власть "чернью", и это будет его Возмездием ей. Но стоило ли проделывать такой трагический путь, чтобы понять столь простые вещи? Видимо, стоило. Отсюда мог бы начаться совершенно новый Блок. Он всю жизнь слушал и призывал слушать "ветер мира". А это был ветер Екклесиаста, который возвращался на круги своя. Но было уже слишком поздно...
...Когда-то Блок готовил к изданию "портативный" сборник стихов Пушкина и долго мучился, что" отобрать, с чего начать - все было жалко что-нибудь пропустить. И все же решил: "Начнем брать только от "Редеет облаков летучая гряда". "Почему?" - спросили Блока. - "Оно первое, от которого подступают слезы". Любители поэзии знают, что от многих стихов Александра Блока "подступают слезы". Потому что они помогают нам безжалостно заглянуть в собственное сердце, на дне которого мы давно похоронили тоску по Идеалу, по Красоте, по обетованной России...
