Елена Вестергольм
Пьяное эхо кружит в полутемном пространстве маленькой сцены, застревая в опоясанном гильзами сценическом круге. Дрогнет мгла, обрисуется на железном балкончике тщедушный стан красного комиссара "господина мсье" Евсюкова. "Ба-бах"! И Махрютка сладко зажмурится, по-пластунски (попой кверху) доберется до центра и, распахнув, как в счастливом полете, руки, запрокинет хохочущее, искаженное личико. И понесется. С лихим притоптыванием закружатся в пляске и командир, и девица, чтобы потом уютно устроиться на авансцене и начать пересчет - "двадцать второй", "двадцать восьмой", - только позвякивают под пальчиками золотые отстрелянные патрончики. Ничего от "кровавого спорта". Так малыши хранят для "секрета" цветные бутылочные осколки. Пока после нового "бах" не полетит сверху очередной "трупяк" и наш доблестный Евсюков, начавший дежурный шмон (перстенек-брегет-леденцы), не обнаружит в наспех распоротой мешковине голубоглазого поручика Говорухо-Отрока. Вот тебе - "бах!" И вы поймете наконец, что такое: "любовь выскочила перед ними как убийца с ножом!"
Петербургский режиссер Влад Фурман поставил настоящий спектакль по повести Бориса Лавренева "Сорок первый". Стоит ввести это определение - "настоящий" - в оценочный обиход взамен морально обанкротившихся "блистательный-замечательный". Потому что в спектакле Фурмана "Дорога в рай" есть несколько главных признаков ("три составные...") настоящего драматического искусства, не столь часто выступающих сегодня вместе. Нерастворимая подлинность актерского переживания и проживания (здесь, сейчас), лаконичная чистота сценического рисунка и емкая, глубокая метафоричность ("Дорогу в рай" хочется подробно описывать), поднимающие этот короткий, лихо скроенный - без швов - спектакль с крутого "монтажа аттракционов" (первый подзаголовок спектакля - "романтическая клоунада") на разреженные эпические просторы. Туда, где воздух чище, а слова проще.
Говорят - "Лавренев", подразумевают - "Революция". Но мало кто помнит, что это был со вкусом одевающийся смелый седой человек, к тому же превосходный стилист (его язык напоминает замятинский). Есть спектакли - позы. Есть - поэзы. Спектакль Фурмана - стихотворение. "С любимыми не расставайтесь", за строчками которого слышится чей-то вальс. Вполне возможно, что и этот, который сочинил для спектакля Фурмана композитор Мокиенко. Пронзительный. Несентиментальный. Настоящий. Сюжет "Сорок первого" на пороге нового тысячелетия в руках Фурмана превратился в пронзительную историю преображения. Силой одного тривиального, но неслабого чувства.
Преображение - слово, имеющее сакральный смысл, которого не стоит бояться. Фурман и не боится. Он не пичкает свой то ироничный, то лиричный спектакль ложными символами, не украшает. Он обходится с этими вещами достойно и просто: жизнь есть жизнь, нож - нож, стихи - стихи. Человеку достаточно влюбиться, а это уже бесшумно влияет на мир. Когда издерганное, лопочущее, язвительное, хлопающее офицеров и хлюпающее от расстройства - промазала! (слез море - куда там Аралу!) - настырное существо на ваших глазах проходит крутой маршрут. От наглого бесчувствия - к катарсису.
Наталья Панина играет объемно и горячо, существуя в этой "планете бурь", так что эмоции перехлестывают и накрывают маленький зрительный зал, как во время шторма на пресловутом Арале. Эта петрово-водкинская Мадонна еще та штучка. Она мусолит карандаш, щурит глаз и с таким азартом карабкается по крышкам ящиков-гробов, где читает, извините, про "ленинский статуй" (ударение на "уй"), что зал ухает от восторга и возмущения. Так, как читает Панина - это Хлебников. Но есть язык, понятный каждому. И сцена сближения героев - пальцы вслепую собирают ружье, влажнеет зрачок - по боли и красоте восходит к сцене летящих качелей с Марго Хевистави в знаменитом "Обвале" у Тимура Чхеидзе. Только там было насилие - тут счастье! Панина (и это важно) приняла в Питере эстафету от Ларисы Малеванной, которая играла Махрютку дважды и у двух разных режиссеров. Робинзона и Пятницу.
Дмитрий Готсдинер ведет свою роль Говорухо-Отрока, не только самоотверженно пытаясь противостоять ритуальным танцам, которые устраивают Евсюков и его лихая девица. Он с видимым удовольствием от игры осваивает "тарабарский" язык, смехом пытаясь победить все страшно-глупое и омерзительно-жестокое. И все будут тянуться его перехваченные веревкой руки, хрустеть пальцы, чтобы застегнуть пуговку на расхристанном воротничке.
Столкновение хама (можно так - Хама) с интеллигентом, искаженного (топот и лязг - музыка Евсюкова) с нормальным ощущением себя в мире, где тебя не объявят "куку" только за то, что ты уверяешь - ой, мсье, merde не едят, - одна из ножевых тем спектакля Фурмана. Евсюков у Анатолия Худолеева - холуй, враль, трус, мерзавец и провокатор. Он хлопается в обморок, впадает в амнезию, травит байки и вытравляет душу. Он, конечно, не персонифицирует зло. Он лишь проводник. Но глядя на него, ты обязательно передернешь плечами. Как артисту удается существовать на грани жестокости по отношению к герою и вызывать такую симпатию - загадка сценического обаяния самого артиста.
Проведя своих героев через череду пограничных (встык) состояний: "Бах" - "Я люблю тебя, Машенька" - Влад Фурман не стал прятать ни надрыва (мне больно - и я кричу), ни страсти (мне больно - и я люблю). Он просто растушевал краски и аккуратно вылепил историю, скрепил ее лихими эффектами и осторожненько, потихоньку, вправил все вывихнутые позвонки. Подхватил героев в нежнейшем вальсе. Но сдержался. Не сжалился. Чтобы потом просто вымыть чью-то ревущую физиономию в этаком ящичке с пресной водой и, несильно так взяв за затылок, повернуть в зал - ну, посмотри, - необыкновенной красоты женское лицо.
Среди сильных спектаклей питерского пространства, с которыми Петербург вошел в новое тысячелетие: "Школой для дураков" Могучего, "Лешим" Латышева, "Фантазиями Фарятьева" Цуркану, спектаклями Козлова, Пази, Смирнова, Эренбурга, Дитятковского, Туманова и Спивака, спектакли Фурмана - еще одно пространство, где с тобой часто говорят на твоем языке. А режиссерский язык Фурмана не болтлив и не вычурен (хотя и весьма нахален). Он говорит на прекрасном сценическом языке театральной метафоры. Над многими из его спектаклей как будто приоткрыт купол. И если прислушаться, то можно уловить гудение космоса.
Санкт-Петербург
