Елена Левинская В тот вечер художественный руководитель Театра имени Вахтангова Михаил Александрович Ульянов задержался на работе. В третий, по собственному его признанию, раз глядел «Калигулу». Вряд ли из-за постановки, тут бы и одного раза хватило. Постановщик, молодой актер труппы Павел Сафонов, Паша, вахтанговская «надёжа», покамест себя не показал. Года два назад он удачно поставил в Щуке спектакль по Тургеневу, был благословлен на «Чайку» в Малом вахтанговском зале и отправлен учиться на режиссера. «Чайку» со временем бережно перенесли на большую сцену, где Паша уже трудился над «Калигулой». Ну хочется худруку, чтоб был свой, не с улицы, новатор. С вахтанговскими корнями. А чем черт не шутит? Из балованных детей частенько выходит толк.
В «Калигуле» до одури много пещерно понятой «вахтанговской» театральности. Много дыма, масок, экспрессивной музыки, пластики (хореограф Альберт Альберт), порхающих алых лепестков, кровавых всполохов, блондинок в аквариуме, утробного хохота, а также остолбеняющей садомазы в виде гигантских, из папье-маше, копий античных статуй, пронзенных пыточными железяками (художник Станислав Морозов). Уже начинаешь думать: а может, это стёб? Вот и жанр, «романтический трагифарс», – не всерьез же? Тогда тем более не получилось. Постмодернистская ирония не предполагает «предрассудка любимой мысли». А здесь мысль одна, но упорная, ровно та же, что и в сафоновской «Чайке»: людскому стаду не дано понять гения.
В сущности, это не противоречит Камю, выдавшему, кстати, первый вариант «Калигулы» в 25 лет. Только у Камю не это главное. Главное – бунт героя против гнусного обмана жизни (в конце-то по-любому – смерть), против жалкой перед лицом смерти морали на страже людских дружб, любовей и прочего самообмана. И попытка героя разрушить паутину обмана, освободиться, то есть подчинить смерть себе, то есть убивать самому. Но природу не перешибешь. Не порешишь другого, не зацепив себя. Вот только «других» у г-на Сафонова нет. Хотя и Елена Сотникова (Цезония), и Юрий Чурсин (Сципион), и Олег Лопухов (Херея), и Спартак Сумченко (Геликон) явно могли бы создать полнокровные образы, но окружение героя намеренно обезличено и снижено. Есть титан – и серая масса у его подножия. Никто не противостоит нечеловеческой логике Калигулы. Философская драма свелась к одной извилине.
Возникает вопрос: ну почему? Почему Михаил Ульянов смотрел три раза? Сдается мне, он не как худрук, но как артист дивится на Владимира Епифанцева. Помните рассказ Аркашки Счастливцева об игре некоего Бичевкина, провинциального трагика («подходит он ко мне, лица человеческого нет, зверь зверем┘»), который Аркашкой в женскую уборную дверь прошиб? Теперь уж такой игры не увидишь, теперь сто лет как режиссура. Самого Мамонта Дальского из Александринки терпели-терпели, а выперли. Г-н Епифанцев, похоже, из породы этих вымерших чудищ, рыцарей театрального эффекта. Как какой-нибудь действительно мамонт, «вживаться» по системе не желает, на ансамбль плевать хотел, нескромен, красуется. Тут иной способ существования – мифического героя, зверобога. Без мелочовки людских эмоций.
Такого Калигулу вы точно нигде не увидите. Торс – гора, ноги – колонны, руки – баобабы. (Это сколько ж труда ушло!) Неприличен, как кентавр, особенно когда танцует (потрясающе!) полуголый. Если написано: «рассеянно лижет ей плечо» – высовывает изо рта чуть не полуметровое дрожащее жало и зализывает женщину практически до смерти. С внезапной тихой простотой ждет кинжала в спину – и бугрится, дыбится, распластывается, забиваемый двухметровыми канделябрами┘ Эта ожившая античная статуя с курносым, в сущности, лицом – не персонаж Камю. Но чем-то же надо иногда радовать наш небогатый новостями театр.
