Анна Андрушкевич
В этом сезоне не однажды приходилось встречаться с анонсами проектов прямо-таки галактического размаха: выдающиеся исполнители, кумиры разных стран, неизвестные России даже понаслышке, должны были покорить, удивить, восхитить┘ И по разным причинам не восхищали, после чего проект переставал казаться таким уж галактическим, а временами грозил даже превратиться в скандал. Однако сейчас перед нами совсем другая ситуация: событие, которое могло остаться в пределах столицы, с непостижимой скоростью развернулось гораздо более широко. На белых буклетах и программках символичными красно-синими цветами написано: 5-й Московский Пасхальный фестиваль. При этом попутно можно узнать, что он предполагает «более 90 мероприятий», участвует в нем более 1000 человек, а концерты проходят помимо Москвы еще в шестнадцати городах. Интересно, как он будет развиваться дальше? Так и представляется картина: петербургский оркестр под управлением Гергиева играет концерт Московского Пасхального фестиваля где-нибудь на берегу Нила, на следующий день – уже в Пекине, а через один – скажем, в Мехико. Хороший был бы Московский фестиваль! Это, конечно, шутки, но реальное расписание Мариинского шествия на прошлой неделе выглядело┘ похоже. В понедельник и вторник были концерты в Москве, к 100-летию Шостаковича; в среду – «Набукко» в Красноярске, в четверг – «Фальстаф» в Новосибирске, в пятницу – опять «Набукко», но уже в Ханты-Мансийске. График лихорадочный, и, с одной стороны, мы имеем великолепный фестиваль с необычайно разнообразной, насыщенной и вместе с тем логичной программой, с другой – едва ли можно себе представить, чтобы эта лихорадка не сказалась на исполнении. Во всяком случае, вечер оставил неоднозначные впечатления. По привычке ждали «гергиевского» стиля, блестящего, азартного, увлекательного, – а таким он был лишь изредка, в отдельных частях. Играли Первую и Пятнадцатую симфонии Шостаковича и Пятый фортепианный концерт Прокофьева (солист – Александр Торадзе). Нельзя не заметить, что выбор произведений очень изящен: первая и последняя симфонии, то, с чего автор начал, и то, чем он закончил (как ни странно, они редко звучат в один вечер). Пятый концерт, по-видимому, должен был иллюстрировать контекст, в котором творилась Первая симфония. Этого фортепианного концерта ждали с интересом: не так уж часто к нам приезжает из Америки Александр Торадзе, а между тем за рубежом о нем рассказывают легенды. Шумное восхищение вызывают и его концерты, и его диски, причем самой обсуждаемой стала как раз запись всех прокофьевских фортепианных концертов с Гергиевым и оркестром Мариинки, которая была сделана в 1998 году на Philips Classics. К сожалению, мечты о том, чтобы услышать живьем ту огнедышащую игру, которая действительно так хороша в этой записи, остались мечтами: концерт получился гладким и добротным, но не более того.
Между тем в зале с самого начала чувствовалась атмосфера события чрезвычайной важности. Торжественных речей не произносили, но приметы элитного мероприятия были налицо: со всех сторон неслась иностранная речь, в партере элегантно одетые джентльмены вели презабавные диалоги вроде следующих: «Смотри-ка: почему портрет Моцарта сбоку, а прямо по центру – Рубинштейн?» Поднявшись в амфитеатр, можно было увидеть совсем иную публику и услышать другие истории. Представительный мужчина рассказывал стайке молодежи: «Вот сейчас будут играть Пятнадцатую симфонию Шостаковича. А я был на ее премьере в 1972 году, в этом зале. Вон там, в шестом ряду, сидел Дмитрий Дмитриевич┘»
Когда Митя Шостакович окончил Первую симфонию, ему было 19 лет. Перед премьерой он, конечно, не спал, не ел и даже представить себе не мог, какой это будет успех. Тогда, в 1925 году, в симфонии больше всего понравилось заводное, азартное Скерцо, его и играли на бис. У Гергиева в оркестре огня на этот раз было меньше, чем обычно, быстрые части почему-то поблекли и потеряли живость, но при этом великолепно получилась медленная. И когда потом зазвучала Пятнадцатая, в ее медленных эпизодах невольно слышались тайны и катастрофы Первой, и это было неожиданно и свежо: совершенно разные симфонии вдруг оказались похожими, как ветки одного дерева. А к финалу Пятнадцатой оркестр собрался, и загадочное Allegretto было исполнено и деликатно, и вдохновенно. Есть очень разные толкования этой музыки. В ней много цитат и «игрушечных», механических интонаций, которые иногда называют зловещими. Но у Гергиева финал не был зловещим, у него получился золотистый, потрескивающий, тихонько звенящий мир, в котором уже нет человека, а тепло его осталось.
Это был запоминающийся вечер, но от него ждали большего. Будет жаль, если причина действительно в фестивальном графике, и многочисленные разъезды оркестра лишат нас возможности слышать, как он играет в полную силу.
