Василий Комарденков «Три сестры с улицы Надежды» – именно так называется вызвавшая оживленный отклик ведущих британских газет пьеса Дианы Сэмюэльс, поставленная в ливерпульском театре «Эвримэн» режиссером Линдсеем Познером. Прототипом ее, как нетрудно догадаться, послужили чеховские «Три сестры».
Основные мотивы и герои вполне узнаваемы в новых «предлагаемых обстоятельствах», хотя, конечно, время внесло свои коррективы. Все безжалостно подчеркивает, что мир с начала ХХ века перевернулся. Склонное к созерцанию и резонерству сословие выглядело бы изолированным и анахроничным. Действие четко, если не сказать жестко, соотносится с вполне определенным временем и местом. Это 1946 год, Ливерпуль, улица Надежды (на которой, кстати, находится и сам театр). Здесь обитает семья еврейских эмигрантов Ласки, состоящая из сестер Герти, Мэй и Риты, а также их брата Арнольда и его жены Дебби, соответственно восходящих от Ольги, Маши, Ирины, Андрея и Наташи. В атмосфере послевоенной неустроенности, лишений и потерянности они тоже мечтают о городе, в который, как им кажется, можно постоянно стремиться, словно к горизонту, в надежде обрести наконец там свое счастье. Город этот – полный динамизма и яркой красивой жизни Нью-Йорк. Однако постепенно их пассинарный порыв определенным образом трансформируется.
В данной интерпретации, как, к слову, во многих интерпретациях «Трех сестер», которые выходили и на постсоветском пространстве последних лет, – так вот здесь тоже сильно ощутимо присутствие персонажей в погонах. Но если на материке пытались разобраться с «советской оккупацией», в Ливерпуле «сводят счеты» с натовскими соседями.
От заглядывающих «на огонек» офицеров с находящейся поблизости американской военно-воздушной базы, в которых легко просматриваются черты Вершинина и Тузенбаха, сестры узнают о еще не утративших признаков настоящего преступлениях, творившихся в концентрационных лагерях. И вот младшая из сестер – Рита, без устали повторявшая под аккомпанемент песенок Кола Портера заветную мантру «В Нью-Йорк! В Нью-Йорк!», увлекшись идеями сионизма, загорается желанием отправиться в Палестину – отвоевывать, а затем и отстаивать Землю обетованную. Она видит свою миссию «в построении нового Иерусалима».
Будучи верными исторической правде, создатели спектакля дают понять, что этим настроениям способствовали и антисемитские эксцессы, нередко принимавшие в Ливерпуле того времени форму уличных беспорядков. Эти эпизоды перекликаются, образуя своего рода симметрию со сценой пожара в третьем акте оригинала. Примечательно, что улица Надежды и представляет собой проторенный десятками тысяч людей путь исхода в Новый Свет и на Ближний Восток. Старшая сестра – Герти с ее несложившейся личной жизнью наиболее близка к своему прообразу – Ольге. Средняя – Мэй, так же как и Маша, не вполне счастлива в семейной жизни. Она яростно вымещает свое недовольство на рояле, стонущем рапсодиями Гершвина. Но и эта «гармония» сохраняется лишь до того момента, пока не начинают окончательно рушиться ее мечты.
Все здесь передает ощущение беспокойства, неясной тревоги, преследующей этих женщин, оказавшихся на пороге нового, стремительно изменяющегося мира в положении заложниц своего прошлого.
Дэбби/Наташа – вечно разъяренная фурия – выражается на портовом лексиконе с характерным ливерпульским акцентом. Арнольд/Андрей, пытающийся укрыться от нее в своей эфемерной башне из слоновой кости, терпит моральное поражение.
О том, что на дворе другое время, создатели спектакля напоминают посредством, может быть, уж слишком хорошо известных приемов. Так, Рита получает в качестве подарка к дню рождения не самовар, а радиоприемник. Пребывающий в состоянии постоянного подпития доктор Нэйт/Чебутыкин, явно исчерпавший свой жизненный ресурс и с какой-то органичной элегантностью переносящий все невзгоды, известен в городе главным образом тем, что практикует нелегальные аборты. И если у Чехова происходит благородная, во всяком случае по своим формальным признакам, дуэль, то на улице Надежды конфликт разрешается вульгарной потасовкой.
И все же благодаря удачному сочетанию чеховской «несущей конструкции» с ливерпульскими реалиями, приправленными своеобразным юмором и колоритом, возникает эффект, который можно определить как «Три сестры» а-ля Вуди Аллен. Может быть, спектаклю, несомненно живому и искренне передающему чувства персонажей, иногда недостает деликатности, свойственной театру Чехова в лучших его проявлениях, его знаменитого «чуть-чуть», а политические и эротические мотивы ощущаются более явно, чем романтическо-мечтательные устремления.
По понятным причинам в новой версии нет желания как-то истолковать таинственную русскую душу. Ее создатели исходили из того, что в драматургии Чехова важнее не рассеянный свет, пробивающийся сквозь развесистые кроны серебристых берез, а психологическая эволюция внутреннего мира персонажей.
