Григорий Фёдорфомин
Волшебник Просперо (Александр Калягин) и Калибан (Владимир Скворцов). Фото с сайта театра
Премьеру «Бури» в театре Et Cetera собирались сыграть еще в мае в рамках фестиваля «Черешневый лес». И хотя фестиваль давно уже прошел, сентябрьскую премьеру все равно подавали как совместную продукцию фестиваля и театра. От «Бури» ждали многого, имея в виду, что сотрудничество Роберта Стуруа и Александра Калягина до сих пор приносило театру только удачи.
«Шейлок», «Последняя запись Креппа» – все актерские удачи самого Калягина и театра, который он возглавляет, тоже. Трудно было поверить и одновременно, конечно, стало радостно, что никакие осложнения между нашими двумя странами, Грузией и Россией, не помешают генеральному продюсеру театра Et Cetera Давиду Смелянскому начать новую работу и вот – сыграть наконец премьеру.
Первое, что, конечно, бросается в глаза: «Буря» Стуруа и его постоянной команды – художника Георгия Алекси-Месхишвили и композитора Гии Канчели – очень красивый спектакль, редкого сочетания красоты и стиля, в нем одновременно и мало всего, и много всего. Вроде бы – белый павильон, стерильные высокие стены, но эти стены – экран, по которому бегут облака, а потом – волны моря. Как написал поэт: «и свет, и цвет сопряжены, фотопортреты на стене – преодоление стены». А какая буря! Волны, парусный кораблик болтается над сценой, как перышко, молнии сверкают, ослепляя на доли секунды. Ветер взметает мусор и, кажется, в силах поднять и смести Калибана (Владимир Скворцов).
И дальше – замечательный диалог, отбрасывающий тень в недавнее прошлое:
– Корабль разбился в щепки!
– Никто не пострадал! – в этом жестком ответе волшебника Просперо нет и щелочки для сомнений: может, где-то там, в Неаполе или Милане, такая буря и повлекла бы несметные жертвы, а у нас, на благословенном острове, «никто не пострадал», жертв и разрушений нет.
Когда спектакль начинается, в белом павильоне, в глубине, мы видим сидящего толстого человека. Он один. Ему, наверное, скучно. Когда он встает, внешне Просперо–Калягин очень напоминает такого же толстяка и добряка раблезианца Роберта Стуруа. Даже очки на веревочке, возлежащие на груди, – как у Стуруа. Судя по всему, режиссеру, знатоку шекспировских страстей, шекспировской жестокости и готовности за идею идти до конца, до смерти, и впрямь близки сегодня эти мысли, до которых и для которых он так решительно сократил куда более пространную драму Шекспира. В театре Et Cetera спектакль идет без антракта меньше двух часов. Коротко и ясно: надо всех прощать. Надо.
Картинки спектакля отпечатываются в памяти. Описывать их – одно удовольствие.
И о чем спектакль – тоже ясно. И... А...
Дальнейшее – молчанье? Нет, надо договаривать. Мысль есть, нет ее движения, а главное – на премьере, наблюдая за игрой Калягина, можно было подумать, что его эта история не сильно задевает, не трогает. Он произносит слова, но как будто при этом своими мыслями пребывает в каких-то иных измерениях. В какую-то минуту даже показалось, что на игру, вообще на весь премьерный спектакль своей тяжестью навалилась утренняя новость об отставке Лужкова – и мысли многих гостей были не здесь и не сейчас. И мысли Калягина – тоже. А может, сказалась усталость семимесячных репетиций и последних месяцев, когда репетировали и утром, и вечером? Трудно сказать. Первые спектакли – не лучшее время для «заключительных слов».
Пафос Просперо, не подкрепленный чувствами, опустошал слова, лишая их содержания. А публика же привыкла ждать от Калягина большего. От большого актера привыкла ждать большего. Большего не было.
