Мнемоническая борьба

Режиссер с портретом Пастернака на футболке учит со зрителями сонет Шекспира. Фото со страницы фестиваля в «ВКонтакте»

Нынешняя программа фестиваля NET по разным, скорее общекризисным причинам сконцентрирована не на презентации постановок большой формы западных режиссеров первого ряда, а на камерных театральных проектах междисциплинарного, исследовательского толка. Таков перформанс «Наизусть» (By Heart) португальского режиссера и актера Тьяго Родригеса, руководителя Национального театра королевы Марии II в Лиссабоне, который был показан в Москве дважды. Двадцать зрителей смогли выучить сонет Шекспира – такова задумка спектакля.

На сцене десять разномастных старых стульев, на них вскоре сядут такие же разные люди – зрители, по приглашению Тьяго Родригеса поменявшие комфортное, психологически безопасное место в зале на уязвимое сиденье под софитами. В данном случае Тьяго не только автор и исполнитель, но и своеобразный конферансье, а также учитель. Полтора часа актер-стендапер крайне обаятельно и остроумно ведет мастер-класс по заучиванию наизусть поэтического текста. Образовательный процесс прошит мелодраматической историей и непосредственно мотивирован ею. Перформанс, на первый взгляд больше похожий на театрализованный тренинг, погружает зрителя в эмоциональное переживание и провоцирует на размышление, сотворчество. Потому, когда в прологе Тьяго говорит: «Сегодня не будет театра, ненавижу интерактив» – и предлагает вышедшим на сцену зрителям располагаться как дома, в зале эта ирония в отношении «высоколобого» искусства активно отзывается.

Тьяго выглядит так, точно только что зашел с улицы. Только футболка на нем особенная: спереди портрет Бориса Пастернака, на спине – литературоведа Джорджа Стайнера. Кроме стульев на сцене несколько деревянных ящиков, наполненных книгами. «Такие стояли у моей бабушки под кроватью, – рассказывает актер, – всю жизнь она с мужем жарила рыбу и запекала барашка, будучи поваром в деревенской таверне, но очень любила читать. Ее звали Кандида. Она была уже старенькой, когда врачи сказали ей, что она скоро ослепнет. И тогда она попросила выбрать для нее книгу, которую бы она выучила наизусть и смогла бы «читать» у себя в голове, перестав видеть». Тогда Тьяго – а это действительно документальная история (правда, до самого финала зритель теряется в догадках, насколько все-таки реальна эта быль) – пишет письмо Стайнеру с вопросом, какую книгу выбрать для своей бабушки. Но так как ответа не получает, сам приносит сонеты Шекспира, ведь их невозможно не успеть дочитать – стихи никогда не заканчиваются.

Тьяго Родригес, библиофил и любитель русской литературы, связывает Шекспира с Россией и пересказывает литературоведческую легенду о 30-м шекспировском сонете, который якобы перевел Пастернак и выступил с ним на съезде Союза писателей в 1937 году в знак протеста: «Когда на суд безмолвных, тайных дум/ Я вызываю голоса былого,/ Утраты все приходят мне на ум/ И старой болью я болею снова». Этот сонет произнесут хором в финале спектакля, словно устами умирающей португальской старушки, которая пересказывает его своему внуку Тьяго по памяти, и тогда все ниточки соединятся внутри одного осколка поэзии – высшего человеческого языка.

Конечно, артист предлагает присутствующим выучить сонет на русском языке в переводе Самуила Маршака. Любопытно, что на обсуждении Тьяго признается, что хотя его этика как сторителлера – это «этика цитирования» и он не делит истории на правду и ложь, а лишь пересказывает их в существующей версии, на его европейских выступлениях всегда находятся те (русские эмигранты, как пошутили московские зрители), кто его «разоблачает», но российская публика оказалась, естественно, самой знающей.

Тьяго как дирижер владеет десятью «учениками», раздавая им строчки и обозначая ритм и темп с почти цирковым придыханием корифея хора при взмахе рук. Он выдает им книги с крупно написанными именами: «Шекспир», «Пастернак», «Кандида». Пересказывает отрывок из Рэя Брэдбери, романа «451 градус по Фаренгейту», где персонажи устраивают ритуальное сожжение книг. Настоящая жизнь вновь переплетается с вымышленной. Попутно, и это тоже становится важным, Тьяго рассказывает то ли вычитанное, то ли придуманное (а вся структура спектакля носит флер абсолютной импровизации) историю о том, как, к примеру, Брэдбери смог стать писателем – благодаря развитию памяти. В детстве он садился и каждый день слушал детскую радиопередачу, после – тщательно записывал услышанное. А в воскресенье, когда программа не выходила, он слушал тишину, а затем на бумагу выводил свой «выпуск».

Тьяго загадывает и португальские загадки, которые зачитывала бабушка ему в детстве перед сном, и русский зал с большим удовольствием их отгадывает (можно попробовать: «Я родилась зеленой, чтобы стать черной, чтобы осветить мир, мне нужно пройти тысячу пыток» – что это?). Метаморфозы памяти «склеены» совершенно произвольно. Но в какой-то момент Тьяго поворачивает свои новеллы в трагический ракурс, хотя они все так же разнообразны. Он вспоминает о том, как Надежда Мандельштам после ареста мужа заучивала его стихи с группами из десяти человек, и таким образом поэт продолжал публиковаться в человеческой памяти, потому что эти десять рассказывали еще десяти и так далее (60 стихотворений – 600 людям). Как в концлагере Аушвиц-Биркенау оказался библиотекарь, знающий многие тексты наизусть, и он говорил: «Если вы лишились книг, читайте меня». Как Гитлер мог рисовать городские пейзажи и архитектуру с фотографической точностью. Наконец, повествует библейский сюжет: Господь вручает пророку книжку и повелевает ее съесть, чтобы присвоить священный текст.

Тьяго раздает перформерам испеченные гостии (тонкий евхаристический хлеб), на которых напечатаны строки Шекспира, уже почти выученные ими. И перед тем как все вместе они прочтут сонет в последний раз, Тьяго дает последнюю цитату из Стайнера: «Как только стихотворение знают десять человек, ни ЦРУ, ни КГБ, ни гестапо ничего не могут с ними сделать. Оно выживет. Эти десять человек теперь солдаты сопротивления».

При всей кажущейся незамысловатости этот исповедальный и декларативный перформанс собран виртуозно. Потому что через лабиринт интертекстуальных ассоциаций мы не только приходим к жесткой, но  вновь актуальной идее интеллектуальной защиты, борьбы, но и строим зримый образ человеческой взаимосвязи, передачи ценного знания. Хрупкость и в то же время сила памяти доказывают, что все на деле ненадежные носители информации могут исчезнуть, но сохраненное внутри человека – останется. А сам Тьяго Родригес считает, что искусство не должно иметь функции, но, претворенное в человеке, оно рождает мужество.