Классики и современность Владимира Янкилевского

Триптихи Янкилевского – это «экзистенциальные ящики». Фото Ивана Гущина предоставлено пресс-службой ММОМА

Выставку в 200 работ из зарубежных и российских собраний в Московском музее современного искусства кураторы Людмила Андреева, Ольга Турчина и Владимир Прохоров готовили вместе с самим классиком неофициального искусства. Владимиру Янкилевскому 15 февраля исполнилось бы 80 лет, его не стало в Париже 4 января.

Предыдущая большая московская выставка Янкилевского была давно, в 2007-м в фонде культуры «Екатерина». Сейчас в музейном здании на Гоголевском бульваре показывают и самые ранние произведения конца 1950-х, и поздние 2010-х – художник активно работал до последних лет. Их объединили в шесть разделов: «Ранние работы», «Пространство переживаний», «Анатомия чувств», «Мутанты (Содом и Гоморра)», «Иллюзия свободы» и «Творческая лаборатория». Поднявшись по лестнице, вы замечаете портрет самого Владимира Янкилевского. Не сразу, он оказывается сперва за спиной, на распечатанной во всю стену фотографии, стоящий на фоне одного из своих «фирменных» полиптихов и смотрящий на зрителя. Он ушел, но он здесь, это словно эпиграф к выставке.

Общее место – говорить об уникальном узнаваемом творческом почерке художника. У Янкилевского он, разумеется, был, и как у хорошего художника, этот стиль, вступая в диалог с другими произведениями искусства, классическими или современными, оставался именно манерой Янкилевского. «Ранние работы» – эдакий узел, начало начал. Здесь, с одной стороны, показывают выдержанный в синей палитре «Мужской портрет» 1957-го, поры увлечения художника «голубым периодом» Пикассо, но нисколько не копийный, проведенный через свое «я»; а с другой стороны, опять-таки портреты, пейзажи и композиции начала 1960-х, уже стремящиеся к абстракции. Глядя на них, вспоминаешь иературы Михаила Шварцмана, но нет, этой дорогой Янкилевский не пойдет. Сравнение с узлом не случайно, поскольку, можно думать, что как раз путь отстранения от реальности, превращения ее в знак дал основу и для характерных живописных персонажей Янкилевского, и для выхода в объемные конструкции, его полиптихи. Они появляются в первых залах и в последних, они нерв выставки, держат пространство ретроспективы, пространство музейного здания, выразительное, но большое, длинное, с анфиладой залов и непростое для экспонирования. Янкилевскому оно подвластно.

Фото автора

«Неужели выпустят?» – спросила мама, когда после печально знаменитой Манежной выставки 1962 года художник отправился к родителям «предупредить о возможных репрессиях». Он уехал только в 1989-м и с 1992 года работал между Парижем и Москвой. Но про «выпустят» думаешь и когда смотришь на его триптихи и полиптихи. Они открывают/закрывают двери квартиры, метро, лифтов, двери, одновременно объединяющие и разъединяющие людей разных эпох и современников, как в «Адаме и Еве» 2005-го: он и она в разных лифтах, кто наверх, кто вниз, плечом к плечу происходит «не встреча».

Янкилевский удивительным образом интерпретировал старинный формат многостворчатого складня, распространенный в классическую пору Возрождения, особенно в Северной Европе. Этот в прошлом алтарь, соединявший библейских персонажей и современников-донаторов, теперь показывает сопряжение частного и общественного, повседневного и вечного, жизни и памяти. У полиптихов в нидерландской живописи закрытые внешние створки были будничным состоянием – алтарь открывали не каждый день. У Янкилевского «Дверь (посвящается родителям моих родителей...)» 1972 года – буднично закрытые двери квартиры, с почтовым ящиком и номером жилища.

Открываясь, они показывают семейный фотопортрет. Объемного человека с пачкой вермишели в сетке, у него вечно виден затылок в ушанке, он входит будто бы в шкаф и разом – в другое измерение, поскольку, когда открывается и эта створка, за нею виден лишь силуэт, ушедший в никуда или в вечность. А над силуэтом репродукция хрестоматийного двойного портрета урбинского герцога Федериго да Монтефельтро с Баттистой Сфорца, написанный в XV веке Пьеро делла Франческа. «Там» время, вероятно, стирается, и все становятся соседями.

Фото автора

Диалог с историей искусства у Янкилевского, не устаешь повторять, самобытный, всегда от первого лица. В одной работе сплетаются и европейская классика, и советские реалии, и вместе с тем вспоминаются работы современников. Причем если Михаил Рогинский сделал свою «Красную дверь» в 1965-м, просто красную дверь, а Иван Чуйков с 1967-го ведет серию «Окна», исследующую картинами-объектами вопросы и границы восприятия, то Янкилевский «Дверью» в духе времени предложил свой вариант. Ретроспективно еще вспоминается более поздняя, 1980-х, хрестоматийная инсталляция Ильи Кабакова (с ним и с Чуйковым Янкилевский был в так называемой группе Сретенского бульвара) «Человек, улетевший в космос...» – там в захламленной каморке от беглеца останется не силуэт, дыра в потолке. Игры в ассоциации, в диалоги можно продолжать. Тему своей «Двери...» Янкилевский развил в 1987-м, создав «Триптих №14. Автопортрет (памяти отца)». Человек в ушанке, лицом к двери в метро, читает газету, на полу оставив потертый кожаный портфель – это центральная створка-ящик. По бокам его силуэты уже в шляпе, белый и черный, будто фотографический негатив и позитив, но опять «прорвавшие» плоскость и ушедшие в другое пространство. Триптихи Янкилевского – «экзистенциальные ящики». И здесь снова в памяти появится другое посвящение отцу – сделанное художником «сурового стиля», то есть совсем иного круга, автопортрет «Шинель отца» Виктора Попкова (1972). Но у Янкилевского неизменно свой почерк.

«Непостижимость бытия» из выставочного заглавия, «экзистенциальные ящики», «пространство переживаний» – его сквозные темы. Один из мотивов – встреча мужского и женского. У него много эротических работ. То это триптихи со встречей-невстречей (и характерным для Янкилевского образом пронизывающими работы стрелками и чудными знаками, обозначающими какие-то силовые векторы). То его ироничная вариация на вечную тему «Художник и модель», куда он коллажно вкрапляет автопортрет Рембрандта, то торсы, где появляется вставка-привет Пикассо и т.д. То «Мутанты» с гротескными, издерганными существами, еще и как ответ лицемерию эпохи. Собственно, «Непостижимость бытия» – триптих № 32 2013 года из собрания Центра Помпиду. Мужское и женское здесь, как часто бывает в работах Янкилевского, конвульсивное сближение и притом экзистенциальная разобщенность, отчуждение. Одиночество.

«Рефрен» про авторскую интонацию художника – это и про энергию почерка, про его «режиссирование» работ, где то и дело сочетаются вещи, казалось бы, парадоксальные: «пиктограммы» с чем-то конкретным, плоскость и прорывы пространства, что становятся уходом в другое время, бытовое и заземленное, с тем, о чем бывает трудно говорить словами.