По заявкам смотрящих

В Музее AZ сейчас три этажа Зверева, и акцент сделан на стихийную природу творчества художника. Фото предоставлено пресс-службой музея

Наталия Опалева и Полина Лобачевская, соответственно гендиректор и арт-директор Музея Анатолия Зверева, или Музея AZ, трехлетие институции отмечают и в Москве, и во Флоренции. В самом Музее AZ открылась выставка «Зверев-Gala. 287+» – чуть меньше 300 зверевских работ, от портретов и пейзажей с церквушками до его вариаций на тему супрематизма, а еще – иллюстрации к гоголевским «Запискам сумасшедшего». Через месяц во Флоренции, в Международном центре зрительских искусств Франко Дзеффирелли, что находится в палаццо Сан-Фиренце, музей представит проект «Полет на Солярис» – об Андрее Тарковском и художниках-нонконформистах.

В Музее AZ сейчас три этажа Зверева, плотно, местами шпалерной развеской, работы висят без этикеток – можно предположить, акцент сделан на стихийную природу творчества Зверева. И воспринимать его произведения предлагают эмоционально. А чтобы понять, что на портретах появляется, к примеру, Велимир Хлебников, зрителям выдают листы-«путеводители» со списками представленного.

В музее рассказывают, что «Зверев-Gala» устроили фактически по заявкам посетителей – мол, они приходили в музей (а тут, как известно, кроме Зверева показывали и других нонконформистов и разных современных художников) и спрашивали: где же Зверев? Вот он. Десятки работ смотреть легко, и плотная развеска, думается, тоже работает на то, чтобы подчеркнуть стихийность и его работ, и, главное, самого процесса работы. Поскольку главное у Зверева – энергия руки. Экспрессия, с которой он в «Пейзаже с деревом» то кладет размашистые цветные мазки краски, будто играя в импрессионистичность, а то процарапывает линии на старом стволе: фактура – кожа живописи. Неподалеку пейзаж с соснами, и здесь мазки пастозные, рельефные, жирные, ложатся какими-то звездами-«кляксами», вбирая в себя разные цвета, – а в итоге парадоксальным образом делается похоже на восточную, утонченную донельзя живопись тушью. И видно, что сделано все это быстро, почти спонтанно. Артистично. И видно вместе с тем, как Зверев иронизирует – пейзаж пейзажем, но поверх живописи он красным (!) крупно пишет подпись-дату, будто какой-то неуклюже поставленный на картине инвентарный номер.

Зверевский вариант супрематических композиций и иллюстрации к гоголевским «Запискам сумасшедшего» (собрание Димитрия Апазидиса) смотрятся как две крайности. В «гоголевских» рисунках линии, загогулины – все неспокойно, нервно, норовит обратиться чем-то другим – недаром Михаил Алдашин очень органично превратил эти картинки в мультфильм.

На супрематические опусы, говорят, Зверева «спровоцировал» коллекционер Георгий Костаки, показывая авангард из своего собрания. Зверев выдал свое – экспрессивное, несколько разлапистое, самобытное. И – удивительное дело – если супрематизм сформировался в свое время, когда Малевич со товарищи пережил стадию кубофутуризма, то у Зверева порой кубизм проступает в супрематике. Вот супрематические плоскости и здесь же – типичные для натюрмортов кубизма бутылки (не будем углубляться в известные бытовые подробности). При этом необычно, что супрематический мотив креста у Зверева трактован так, что напоминает уже почти религиозный символ.

О Звереве известно много высказываний именитых людей – известны и его собственные афористичные фразы, все это стало уже частью зверевского мифа, возникшего вокруг талантливого, житейски неустроенного художника. Жан Кокто, например, сказал, что «Зверев один прошел весь путь западной живописи – от раннего Пикассо до наших дней». Вот целая «доска почета» с рисованными обнаженными, они напоминают раскадровку, словно прочерченные с листа на лист одной линией, линия лаконизмом порой напоминает матиссовскую. А вот стенд с графическими автопортретами, и кажется, что, то дурачась, то печалясь, Зверев иногда вспоминает главного в истории искусства по автопортретам Рембрандта.

И еще когда все это показывают эдакой волной, «наплывами» переходящей от одной, темы к другой, думаешь вдруг о том, что несмотря на зверевскую самостоятельность и артистичную уверенность в себе, несмотря на умение делать, что называется, так, сяк и наперекосяк, несмотря на то что часто он писал вроде бы причудливо, вроде бы не стремясь «причесать» (порой прямо по лицам на портретах стекала краска – и эти подтеки он оставлял), – все равно часто в этом было стремление сделать красиво. Пожалуй, даже сгармонизировать – выразительностью ли глаз на портретах или колоритом. В любом случае это, по Звереву, должно быть выразительно, и, возвращаясь к началу, энергия письма здесь всегда на первых ролях.