Театр квадратных метров

Федор Павлов-Андреевич стал инициатором «Петрушествия», и Людмила Стефановна посмотрела на себя словно со стороны. Фото Ивана Новикова-Двинского предоставлено пресс-службой ММСИ

Людмила Стефановна Петрушевская, живой классик, отмечает в этом году серьезный юбилей – 80 лет. Сама она этого возраста не стесняется и не боится. Все так же исполнена здоровой иронии и жаждой жизни. Меняет шляпки, выступает со своим кабаре, рисует, правда, прозу и драму почти не пишет, перешла на короткий поэтический жанр. В театр ходить не любит, хотя ее пьесы продолжают ставить, хотя теперь не сказать, чтобы часто. Ставит тот, кто понимает, чувствует то время. По мысли Анны Наринской, куратора выставки-инсталляции «Петрушествие» в Московском музее современного искусства, эпоха 70–80-х зеркально отразилась в сегодняшнем дне, новом застое с его изоляцией и абсурдом.

«Аня, вы меня сужаете», – сказала со своей неповторимой интонацией Петрушевская, когда в первый раз вошла в экспозицию в честь себя. Наринская оправдывается: «Выставка – вещь субъективная». И, правда, даже небольшое пространство музея на Гоголевской бульваре художником Катей Бочавар, по сути, «сужено» до одной коммунальной квартиры с извилистым коридором и множеством разнохарактерных комнат, не лишенных клаустрофобной атмосферы. В финальной локации «Перевернутая комната» визуальный образ достигает своего апогея: двойная инсталляция погружает одновременно в два мира – реальности и фантастики. И представляет два театральных времени – тогда и сейчас. Уютные декорации ретрогостиной, где сидели бы девушки из «Чинзано», выстроены на потолке, на полу же их черное выжженное отражение. После такого путешествия-петрушествия, рассказывают кураторы, должно оставаться ощущение, как после бессонной ночи над страницами ее повести или романа. Быть может. Во всяком случае, острое желание вновь обратиться к едкому юмору и жесткому реализму Петрушевской не отпускает.

«Хочется сойтись с простой хорошей женщиной с изолированной комнатой» – таков эпиграф. Про главное место действия рассказов, повестей, пьес Петрушевской. Тех текстов, которые цензура почти не пропускала 20 лет ни на сцену, ни в печать – за трагический взгляд на быт советского человека, упадничество и черный пессимизм. Не видя, естественно, что для автора отчаяние было способом провести героев, а следом и читателя к возрождению. Отношения писателя с государственной машиной – тут вторая сквозная тема.

А начинается все как в типичном литературном музее: фотографии дворянской семьи, литературного окружения, цитаты, выжимки, документы – диплом «о природе юмора» на журфаке МГУ, практика в колхозе, дебют в «Новом мире»… Собрано по крупицам, так как архив Петрушевская пока так и не собрала – часто переезжала. Поэтому Наринская как литературный критик тут по большей части комментирует «вехи» сама: триумф-запрет и новый триумф, эта формула определяла тогда жизнь драматурга, которого не печатали, но читали. Не играли, но ставили – такие разные режиссеры: Игорь Васильев, Олег Ефремов, Марк Захаров, Роман Козак, Роман Виктюк, Лев Додин.

В уголках зала прячутся созвучные арт-объекты. Корытце Хаима Сокола – «Двор» из серии «Котлован» – грузовички выстроены брусками хозяйственного мыла, мусорные баки – куцыми железками. Сор жизни. Образ женщины – белая фигурка, спрятанная под колпаком банки, Шишкина-Хокусая. Узелки жизни. И раздел «Мой путь в искусстве» перестает быть официальным.

В глубине – святая святых – «комната драматурга». Антикварного вида, с намеком на мемориальный кабинет. Словно тщательно собранная картина эпохи, где советское перемешано с дореволюционным. На самом деле подлинная мебель Петрушевской из старой квартиры, о которой она сама здесь на фонограмме повествует, когда луч света выхватывает в полумраке тот или иной предмет. Массивный дубовый стол, лампа 50-х, изящные безделушки на блюде, сброшенные под столом ботинки (сейчас она чаще пишет стоя), миниатюрная печатная машинка («Пишу от руки, только перепечатываю!»), пианино из комиссионного, с которого украли бронзовые канделябры («Вершина моего образования – «Танец Анитры» Грига», – напевает она). На его уголке неутомимая мать троих детей тоже писала. Продавленное кресло, на котором «сиживал Солженицын», отданное перед эмиграцией диссиденткой Сарой Бабенышевой. История вещей – история века. Ни одна вещь не пришла сама по себе, только волей случая, через руки знакомых. На стенах – ее автопортреты, наброски детских головок, портретов друзей. Рядом, опять в параллель, вдруг – Виктор Пивоваров «Трамвай ушел, и она заплакала». Фрагменты рукописей – в комнате так и не состоявшегося собрания сочинений – «Величие замысла». Парадокс, но Петрушевская всю жизнь, продолжая писать в стол, составляла план, записывала и переписывала структуру главного издания в жизни каждого писателя. Но с советской властью, пользуясь словами Синявского, у нее были «стилистические расхождения». Рассказы вынимали из верстки «Нового мира», и сам Твардовский говорил: «Мне нечем вас будет защитить». А она писала даже на полях газет, по семь лет могла переписывать одно произведение, в последней надежде обращаясь к власти напрямую. В комнате худсовета на стенах – письмо в Политбюро о запрете в 80-х годах спектакля «Три девушки в голубом» Ленкома с тремя народными: Татьяной Пельтцер, Еленой Фадеевой, Инной Чуриковой. Стенограмма заседания секции драматургов во главе с Михаилом Шатровым Союза писателей по «Квартире Коломбины». Эту «пьесу» судьбы читать невыносимо: «Очернительство? Господи, да почитайте же русскую литературу! <…> Дайте мне жить, я ведь умру от этой несчастливости. Человек не может жить все время в несчастье. Вы мне сами диктуете темы моих произведений. (Приписано ручкой.) Вы извините, у меня дети больны. Хлопает дверью, уходит».

Театр возникает несколькими «репликами»: в той самой фантазийной гостиной можно увидеть фрагмент архивной записи спектакля «Он в Аргентине» МХТ им. Чехова с Мариной Голуб в главной роли. Радиопьесу услышать в черной комнате – болезненный диалог матери и дочери (еще одна тема на вечном повторе в текстах Петрушевской) в зашторенном закутке тут называют адком. На этом все. И в этом, конечно, большой недостаток, потому что понять, что такое театр Петрушевской, давший вместе с ее современниками движение всей «новой драме», очень важно. Вдвойне удивительно, что так мало вошло театральности, учитывая, что Бочавар – сценограф всех перформативных спектаклей сына виновницы торжества – Федора Павлова-Андреевича.

«Петрушествие» расслаивается на классический литературный пунктир (местами неровный) и визуальные, «пластические» рифмы. Целиком концепция в голове зрителя складывается лишь посредством кураторской экскурсии, что вряд ли доступно в стихийный приход на выставку. С другой стороны, много ли вы знаете русских писателей, которых так живо вписывают в интерактивный музейный контекст и они отвечают взаимностью?