Дарья Курдюкова
Красная дорожка с улицы ведет в выставочный зал. Фото автора
Кураторский проект Кирилла Светлякова, Юлии Воротынцевой и Анастасии Курляндцевой «Ненавсегда. 1968–1985» – вторая часть начатой в 2017-м трилогии об оттепели, застое и перестройке. Заглавием выставка в 450 экспонатов, собранных по 34 российским музеям и частным коллекциям (из европейских институций вещи привезти не удалось из-за пандемии) адресует к книге антрополога Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось: Последнее советское поколение», а в каталог к «Ненавсегда» он написал статью о гетерохронии, ощущении временнÓго разрыва в позднесоветский период.
Входная лестница в Новой Третьяковке с улицы застлана красной ковровой дорожкой, которая, на время взяв паузу и дав зрителю передышку, снова появляется в первом выставочном зале. Брежнев, обладатель бесконечного количества декоративных наград, вплоть до присвоенной «по просьбам трудящихся» Ленинской премии по литературе, с самого старта экспозиции живет в мире имени себя. Его брови смотрят вроде как в задумчивости с портрета кисти Таира Салахова, они же – с мозаики Нади Леже, где генсек чем-то похож на Муслима Магомаева. Наконец, он что-то вещает с трибуны, написанный Юрием Королёвым и помещенный сейчас повыше на стенку шкафа. Все портреты сделаны в 1981 году... И алюминиевые фемины со снопами (рельеф «Урожай» Михаила Бабурина), которые в этой советской античности могут восприниматься как парафраз девушек с фриза Парфенона, – тоже, конечно, направляются в сторону генсека.
От термина «застой» в музее предпочли отказаться, объяснив это тем, что по отношению к культурной жизни он некорректен. Выставку об эпохе, конец которой почти никто не смог предсказать, кураторы сфокусировали на психологии времени (двойной жизни) и, по словам Кирилла Светлякова, задумали проект первой попыткой «системного анализа позднесоветской культуры в аспекте постмодерна». Это не учебник истории, и даже хронология событий тех лет, которую обычно дают в залах, на этот раз оставлена в каталоге, это не попытка разложить все феномены по полкам (которых здесь, в соответствии с вещизмом эпохи и введенным архитектором Агнией Стерлиговой сценографическим лейтмотивом шкафа и мебельной стенки, – в изобилии), это не хронологическое повествование, а авторский взгляд, который многим наверняка покажется дискуссионным и спорным, а многие будут попрекать кураторов тем, что здесь нет того или другого. Но при всем том как раз дискуссионных проектов в сегодняшней выставочной практике не хватает.
Каждый из разделов – «Ритуал и власть», «Соц-арт», «Религиозный мистицизм», «Деревня», «Детство», «Сообщества», «История и остановленное время», «Исчезновение» – мог бы стать отдельной выставкой, и весь проект вышел насыщенным, отчасти избыточным, – экспозиция тяготеет, пожалуй, к формату книжного исследования, какими часто бывают проекты Светлякова. И в этом смысле она необычна (см. выше).
В разделах-главах повествование часто строится по принципу «тезис-антитезис», здесь много зеркал, в том числе кривых. И за стенкой у того самого королёвского портрета Брежнева окажется картинка со стрелком в тире; и советская античность получит зримое и ерническое эхо в «Иконостасе» Бориса Орлова, скрещивающем милитаризм с античностью, в двойном портрете соц-артистов Комара и Меламида а-ля классики марксизма-ленинизма, вообще – в присвоении соц-артом и, шире, концептуализмом официального языка идеологии и сведении его к абсурду.
Двойственность и эскапизм – это фактически все разделы, идущие вслед за «Ритуалом и властью». И «Религиозный мистицизм», где есть, с одной стороны, иературы Михаила Шварцмана, а с другой – странная сюрреалистичная живопись из серии «Апокалипсис» Виталия Линицкого (митрополита Стефана). Это «Деревня», обозначающая прогрессировавший с начала 1960-х массовый исход населения из сельской местности, оплакивание деревень, ностальгию, но и превращение в некий «сувенирный» продукт на грани китча, как, скажем, в натюрмортах Гелия Коржева или разлапистой керамической композиции «Памятник картошке» Валерия Малолеткова. Это «Детство», образ которого, по словам Кирилла Светлякова, тоже стал важен именно в этот период, и этот образ тоже построен на антитезах. С одной стороны, «Зеркало» Тарковского (фрагменты фильмов тоже вплетены в экспозицию) или макет к «Сказке сказок» Юрия Норштейна. С другой, Светляков считает зацикленность эпохи застоя на детских воспоминаниях (тоже ведь род бегства) «отчасти нарциссической чертой». Но этот нарциссизм отзывается страшноватой дистанцией в череде часто близких гиперреализму детских образов.
Неофициальное искусство тут и на уровне экспонирования оказывается как бы в андеграунде, в меньшинстве и в тесных пространствах квартир и условных дворов. Но так через общий застойный дух, через резонанс Бульдозерной выставки пробивается другая оптика и здоровая ирония нового искусства, будь то квартирник в мастерской Леонида Сокова, акции «Коллективных действий» с поездками за город, заклинание вещей группой «СЗ» или имитация общественных ритуалов в «Золотом воскреснике» группой ТОТАРТ. Это совершенная в частном порядке попытка отвоевания общественного пространства.
Ритуал тут рассмотрен и как навязанный дряхлеющей партноменклатурой на разных уровнях образ жизни, в том числе как быт с этими бесконечными стенками в дизайне экспозиции (но вместе с тем словно ставящими вопрос о способности или неспособности из шкафа вылезти). И к слову, если вы попадаете в «Ненавсегда» через шкаф и дальше блуждаете между этих стенок-полок, то на антресолях окажетесь вместе с героем концептуального альбома (тоже явления, родившегося в эту эпоху) Ильи Кабакова – с «Вшкафусидящим Примаковым». Ритуал здесь – это и частные попытки его разрушить.
Но ритуал, как уже упоминалось, отзывается и бегством, по-разному проявленным. Это и ретроспективизм или часто употребляемое здесь слово «полистилистика» как черта постмодерна, выдающие художественную продукцию в виде, например, многочисленных портретов многочисленных авторов (чьи имена перестаешь запоминать), которые щедро вставляли в картины цитаты из прошлых художественных эпох. Цитаты эти выглядят безжизненно, нередко это опять-таки граничит с китчем, хотя и выглядит очень серьезно, – впрочем, сближение элитарной и массовой культуры тоже было в характере времени.
«История и остановленное время» и «Исчезновение» тут проживаются – вероятно, намеренно – мучительно долго. В «Ненавсегда» передано ощущение реальности, которая как бы нереальность, и ощущение апатии, как кажется, созвучной сегодняшнему дню. На фоне застойной «холодной» духоты этих бесконечных автопортретов и портретов друзей, где образ, содержание и качество работ словно оторваны друг от друга, в неофициальном искусстве «исчезновение» как раз смогло вырваться в принципиально иной художественный язык. В остранении объекта Владимира Янкилевского «Город-сумерки», в сюрреалистичной фантасмагории как бы замкнутого и вместе с тем бесконечно разомкнутого пространства «Московской вечеринки» Виктора Пивоварова, во фрагментации тела в «Футляре ощущений» Игоря Макаревича.
комментарии(0)