Месть богов. Анна Матисон представила в Мариинском театре свою версию "Снегурочки"

Весна наделяет дочку чувственностью.  Фото с сайта www.mariinsky.ru

Сезон в Мариинском театре открылся премьерой оперы Римского-Корсакова «Снегурочка». Анна Матисон поставила жестокий спектакль об отношениях общества и личности, о человечном и бесчеловечном, о душе чистой – и душевной слепоте.

Уйти от «Снегурочки» Дмитрия Чернякова (все-таки это невероятное по силе художественное высказывание) Матисон было довольно сложно, и в некоторых аспектах – идейных или по мелочи – соприкосновения очевидны. Самый бросающийся в глаза пример – образ беспечного царя Берендея, который в парижском спектакле был занят рисованием, в петербургском – вышивкой. Так же и в концепции целого, оба режиссера говорят о безнравственном обществе, не увидевшем спасителя, и если Черняков заканчивает спектакль неким символом, который намекает на развитие «берендеев» по фашистской траектории, то женщина-режиссер обошлась со своими героями куда круче. Оба (хотя и с разной интонацией) говорят о Снегурочке как о девочке одинокой, лишенной любви.

Ее бесконечно жаль – эту милую, хрупкую девочку, вся жизнь которой – в уголке, на авансцене, с маленьким телевизором и несколькими куклами: мама, папа, Лель… в руке ее – белый шарик, который улетит на небо в момент таяния. Там же она и упокоится – в своем уголке, свернувшись клубочком.

Папа (художник по костюмам Ирина Чередникова наделила его внешностью Сергея Дягилева) и мама-примадонна в ярко-красном атласном платье, в кармашках которого обязательная пудреница, откупаются дорогими подарками. Когда она хочет только одного – чтобы ее приголубили. Чтобы ей спели песню. Ее же – в силу обстоятельств – отправляют к берендеям. Осознанно на погибель.

Те представлены в спектакле как жертвы эпохи потребления. Шубка Снегурочки достается Бобылихе, машина и пальто Мизгиря – Лелю, он же вместе с Купавой до последней купюры соберет и денежные купюры, рассыпанные Лешим. Одного поля ягоды Лель и Купава. А вот Мизгирь как раз преображается: он – единственный, кто смог почувствовать очищающую силу Снегуркиной любви (изначальной, не то что растопила в ней Весна): потому и ужаснулся действительности, и не принял ее, нырнув в оркестровую яму. Метафорически – в искусство, ведь в каком-то смысле искусство – предмет истинной любви и восхищения Снегурочки, то, на что откликается ее душа. Не зря тема таяния впервые появляется именно тогда, когда она говорит о песнях Леля и ее белый шарик начинает алеть.

О любви в постановке Матисон тоже, к слову, сказано: Весна и Мороз, несмотря на разногласия политические, тянутся друг к другу (и очевидно это именно в момент появления темы таяния, темя любви), а затем их нежные отношения мелькнут, как в кадре, в одном из окон избы. Даже Бобыль и Бобылиха не лишены амурных чувств: Бобыль заслоняет супругу от Леля, когда тот ищет избранницу для поцелуя.

Сказано – более чем ясно – и о любви корыстной: Купава, поймав интерес Берендея, свою жалобу на Мизгиря превращает в сцену соблазнения, а потом и вовсе представляет себя Царицей Берендеевой, да только избранник оказался прозорливее, отправив «невесту» к Лелю, а Снегурочку, цинично, безжалостно – под лучи Ярилы, просчитал, как в шахматах, все ходы.

Только боги оказались справедливы: они приняли жертву, но наказали людей. Пришло к Берендеям, изголодавшимся по солнечным лучам, лето. А вместе с ним и погибель: не простили боги людям потребительского отношения к Снегурочке. И выжгли землю. И посыпали ее пеплом.

С точки зрения сценографии (Александр Орлов) спектакль сделан неровно: изба – символ русского крестьянства, давит размерами и отсутствием уюта. Это скорее сруб с разной величины «окнами» (дырами). Пестрые костюмы берендеев, каждый из которых наверняка можно разглядывать по отдельности, в ансамбле создают впечатление винегрета – все это вместе (сюда же и изба) не выглядит стильно. Отчасти появление этих декораций оправдывается тем, что из взрослой «Снегурочки» постановщики должны были сделать сокращенную версию для детей, где такой визуальный стиль уместен. Правда, есть сцены очень красивые, в основном благодаря искусно решенному свету (Денис Солнцев): например, сцена встречи Снегурочки и Весны в третьем действии по-настоящему завораживает. Есть и объединяющий момент в сценографии: огромный белый шар, занимающий большую часть сцены в прологе. Сюда же – холодный свет луны, белый шарик Снегурочки. Ровно как чеховское ружье, шар этот вернется в финале – Ярило придет с ним, уже огненным, Солнцем, к берендеям.

Матисон во второй раз (после прошлогодней постановки «Пеллеаса и Мелизанды» Дебюсси) работает с некоторыми молодыми солистами Мариинки. Среди них – безупречная Анна Денисова, которая и вокально, своим ледяным хрустальным тембром соответствует Снегурочке, но еще больше – артистически. По-детски хрупкая и невероятно пластичная, она потрясающе вписывается в придуманный режиссером образ воздушной хохотушки-девчонки, которую родители отправили на Голгофу. Меняется ее взгляд, меняется ее пластика: в одной из сцен она точно как русская березка, в струящемся платье и платком на белых волосах (и движется как артистка одноименного ансамбля – подобных культурологических ассоциаций спектакле немало). Второй герой постановки – Артем Крутько, виртуозный контратенор, блистательный Лель, в силу искусства которого веришь с первой фразы. Очень выразительная Купава – Екатерина Санникова, пробивший зал на брависсимо тенор Александр Михайлов – царь Берендей, артистичный Гамид Абдуллов – очень ярко обыгравший свое преображение Мизгирь, наконец, Весна – Анна Кикнадзе с характерными царственными оттенками в голосе и властный Дед Мороз – Андрей Серов.

Валерий Гергиев в своей стихии – его «Снегурочка» многолика, она трепещет вместе с героиней, рвет на себе рубаху на Масленице, неотвратимо несет смерть в последней сцене (вопреки традиции он звучит страшно, а не торжественно). Но более всего маэстро выводит Снегурочку на художественный пласт своего времени, подчеркивая в ней вагнеровские интонации, фатальные, роковые, возвышая сказку – до мифа, как, собственно, и Римский-Корсаков.