В Московском музее современного искусства пускают в "Зазеркалье Павла Леонова"

Для работ художника придумали деревянную «обшивку». Фото автора

С тех пор как около 30 лет назад искусствоведы и коллекционеры открыли для себя наивное – не в оценочном, а в терминологическом смысле – искусство Павла Леонова (1920–2011), его работы много экспонируют. Он ушел в 90 лет, когда в отделе личных коллекций Пушкинского музея девять лет назад шла выставка в 40 с небольшим работ из собрания искусствоведа Ксении Богемской, посвященная ее памяти. В нынешней экспозиции, которая приурочена к 100-летию художника, кураторы Людмила Андреева, Нина Лаврищева и Владимир Прохоров объединили около 120 работ из музейных и частных коллекций. «Зазеркалье Павла Леонова» – путешествие длиною во весь второй этаж главного здания Московского музея современного искусства на Петровке, 25, в особый, одновременно открытый и очень герметичный мир художника.

Деспотичный отец, от которого весьма юным Леонов сбежал, совершенно разные работы в совершенно разных географических точках, аресты и заключения, война... Хотя сам он говорил, что «всю жизнь... пришлось провести в борьбе, потому что мошенничество было и несправедливость», то, что жизнь с Леоновым обходилась сурово, на его художественном языке как будто бы не отразилось. То есть его картины, будь то воспоминания о Венгрии, куда он прибыл на фронт, будь то многочисленные изображения времен года, цирка, воображаемой Африки или его возлюбленной Зины, «изъясняются» с одной – ровной – интонацией. Леонов – рассказчик, мазок за мазком десятилетиями писавший главы какого-то одного эпоса о разных частях мироздания. В этом эпосе мир и манера повествования о нем в равной степени дистанцированы и от того, что принято называть непосредственной реальностью, и от того, что принято считать экспрессией как реакцией на потрясения.

«Зазеркалье», как называл леоновский мир его учитель по ЗНУИ (Заочному народному университету искусств) Михаил Рогинский (диалогом его и леоновских работ открывается выставка), тоже строится наподобие эпоса в восьми главах. Это «Начало», «Трудные годы», «Дорога в Меховицы» (село в Ивановской области, где в конце концов обосновался художник), «Зина-любовь», «Открытие художника» и т.д. Ранние и поздние работы часто соседствуют, и, глядя на них, думаешь, что он оставался верен выбранной дороге. Дорога, кстати, – один из лейтмотивов этих картинок, идет ли речь о военном времени, масленичных гуляньях или прогулке с женой, приехавшем в Москву (в версии Леонова – в 2004 году) помогать бедным Льве Толстом... Или – так: «В рай воров и мошенников не пускают», тоже о дороге.

Леонов, по собственным словам, картины «конструировал» (другое любимое им слово – «монтаж») и отрицал «натурализм»: рассчитывал, что из его преобразованного живописного мироустройства в жизнь можно взять что-то полезное. Его холсты часто и на композиционном уровне уподоблены эпосу – выстроены фризами, снабжены коротким комментарием, легко совмещают разные масштабы и пространственные зоны. Конкретный человек со всей его индивидуальностью в восприятии Леонова как бы не существует: это вообще люди как часть мира, люди, абсолютно лишенные портретных черт. Он создавал какой-то бесконечно распахнутый вовне и одновременно очень герметичный мир, который можно было бы сравнить, скажем, с лубками, но это сравнение шло не от принципа работы самого Леонова. «Искусствоведы придумали лубки, коврики, иконы, фрагментарность. На самом деле к Леонову это не имеет отношения: он сам такую форму придумал. Он никогда не писал, что на что-то смотрел и на что-то может сослаться», – комментирует Нина Лаврищева.

Отвечавшая за выставочную сценографию Нана Абдрашитова обшила анфилады особняка Губина досками – это абрисы изб, сколоченные и заплатанные досками, заборы как заграждения, как информационные стенды и как экспозиционные стены – и объединила это с советскими акцентами вроде казенных штор, ламп в жестяных плафонах, старых радиоприемников. Архитектура звучит с выставкой в унисон, хотя это «очищенный», опоэтизированный образ – лишь намек на до крайности не устроенный быт Леонова, известный по видеосъемкам.

Леонова вообще на выставке «раскрывают» постепенно, через разные отражения. Сначала зрителя пускают в мир его работ, в эту архитектуру – сам художник появится на видео первый раз в середине показа. Щуплый человек, несколько застенчиво, но, кажется, не без удовольствия говорящий и поющий народные песни в присутствии видеокамеры. В его словах, как и в его картинах, как и в хрупких рисунках с неброскими пейзажами, не слышно озлобленности из-за несправедливостей судьбы.

Потом вы увидите его еще раз – за работой у холста, а вскоре – на автопортрете и совсем другим, обобщенно моложавым, в накрахмаленной рубашке, с бабочкой, каким-то вообще героем, персонажем. «Трудный» коридор между музейными анфиладами отдан его текстам, рассказам о жизни (как, например, пытался в Венгрии помочь девочке с рожистым воспалением) и о работе. В системе координат его искусства (к слову, еще до всплеска популярности Леонова в России в 1984-м его имя стараниями зарубежных критиков попало во Всемирную энциклопедию наивного искусства) словно не было близкого и далекого, там могли сказочно плясать лошадь, коза и медведь, там по Африке могли скакать на зебре русские путешественники, а в африканском цирке – выступать слоны и медведи. Там в нулевые годы появляются и Ленин, и идущий на выборы нынешний президент. Наивность этого искусства – попытка понять, по-своему структурировать мир, а где его нельзя переустроить, то хотя бы зафиксировать в каком-то своем, леоновском измерении.