Остров художника

Николай Эстис в своей мастерской. Фото из архива художника

«Не к месту»

В его работах было очень необычное пространство. Полупрозрачные мазки, брызги, пятна. Через них проступал еще один слой, потом еще один и еще. Картина – лес. Воздух в переплетении ветвей. Краски сами так выросли. Это – первое впечатление. С ним в мае 2014-го я вышел из Дома кино, где проходила выставка Николая Эстиса. О его работах в собраниях Третьяковки, Американской академии наук и искусств, Музея Костаки и других больших музеев я тогда не знал. Как и о нескольких десятках персональных выставок в России и на Западе. В 1990-е имя Эстиса было на слуху, но после эмиграции в Германию, художник стал реже фигурировать в информационном поле.

Издали работы похожи на Джексона Поллока. Тоже экспрессивная абстракция, непроходимый лабиринт из множества пятен и брызг краски. Но если подойти и присмотреться, окажется – не похожи ни на кого, своя манера. На самом деле большая часть работ Эстиса – не совсем беспредметная живопись. Из леса мазков вдруг проступают узнаваемые образы – летящие или мертвые птицы, ангелы, башни, напоминающие Вавилон Брейгеля. Это, конечно, символы. Что-то религиозное, библейское. Даже «абстрактный фон» рядом с ними меняет смысл – кажется мозаикой или витражом из какого-то странного храма.

Последние 25 лет художник обитает в Пиннеберге, скучном пригороде Гамбурга. В Москву тоже заглядывает, но не слишком часто. В конце 1990-х, во время выставки в Германии, у его жены, скульптора и иллюстратора Лидии Шульгиной, обнаружили позднюю стадию онкологии. Нужно было оставаться на лечение. Власти Шлезвиг-Гольштейна предложили выбрать жилье в любой точке региона. А Пиннеберг был недалеко от аэропорта. На нем и остановились, чтобы в любой момент можно было вернуться. Сначала – больницы, потом – опасность перелета, да и сын уже освоился в немецкой школе. Видимо, и дальше были какие-то причины.

Мы с Эстисом идем от вокзала. Длинная, совершенно пустая улица. Вокруг кирпичные дома-близнецы и палисадники, вычищенные до полной потери индивидуальности. Поймал себя на мысли: как же все это не вяжется с ним и его работами. И тут же подумал: где вообще Эстис выглядел органично? На открытиях выставок, на улице или в метро – всегда немного растерянный и отстраненный. А в торговом центре его даже представить страшно. Но одно подходящее место вспомнилось: в мастерской Эстис становится другим человеком. Есть в нем что-то от островитянина. От Робинзона Крузо, возделывающего свою жизненную среду в небольшой студии в Доме художника на улице Вавилова в Москве. И все же Робинзоном Эстису не быть. Ему нужны люди – живые, говорящие на его языке, понимающие с полуслова. В мастерской должны собираться друзья.

Николай Эстис. Из цикла "Башни". 2006

Мы познакомились в мае 2014-го, когда я приехал в студию на Вавилова, чтобы взять у него интервью.

Эстис – рассказчик. История всегда обстоятельная и долгая, иногда не на один час. Отвечает вроде на вполне конкретный вопрос, но при первой возможности ныряет в очередную байку. Почти сразу рассказал про хитрый способ ускользнуть от статьи за тунеядство, которым пользовался в 60-е. Вернувшись из армии, решил ни за что не работать в штате, в «коллективе». Даже сжег комсомольский билет, чтобы не становиться на учет. А соседи, бывало, жаловались в известные инстанции. Лазейку подсказал старший товарищ, художник Валентин Михайлович Окороков (1891–1972): в таком-то постановлении Совнаркома начала 1920 годов, в таком-то пункте сказано: «Художник, работающий над образом вождя, неприкосновенен». Окороков и его друзья благодаря этому постановлению выживали в 1920-е и даже в 1930-е.

Эстис набросал «неоконченный» портрет Ильича и поставил на мольберт прямо напротив двери. Приходит милиционер по очередному доносу и видит – маэстро над образом вождя трудится, а он со своим «поступила жалоба» влез и всех муз распугал. Неловко получилось, стыдно милиционеру, извиняется. Недописанная «икона» спасала Эстиса много лет.

Его истории редко бывают просто забавными. Обычно это притчи со скрытым смыслом. При этом в них почти всегда есть какая-то молодецкая, «панковская» нота. Там – послал чиновника, бывшего сподвижника Берии, тут – оказал сопротивление при задержании, за что, конечно, крепко получил в отделении, да и сам в прошлом году подрался – антисемитизма и вообще любой дискриминации по национальному признаку терпеть не может. «Всегда 17 – всегда война» – таков Эстис в свои 85.

Только на мои вопросы он толком не ответил:

– Почему вы работаете циклами?

– Да они как-то сами собой получаются.

– Но почему именно птицы, ангелы, башни?

– Для меня это большая тайна. Просто я работаю, и они появляются, где бы я ни находился, и сколь бы десятилетий их ни разделяло.

– То есть вы их не задумываете?

– Конечно нет. Если бы я давал себе какое-то задание, вроде «напишу-ка птицу», это было бы всего лишь ремесло, заказ. И я лишил бы себя и моего зрителя главного – ощущения тайны. Основное в моей работе – состояние, эмоциональный кураж или подъем. И если он случился, я им не управляю, а только воплощаю это состояние на плоскости.

Я думал, что он хитрит. Напускает загадочности, рисуя образ художника «не от мира сего». Потом понял: разговоры о смыслах и вообще «теория» – за пределами его острова. Эстис теряется в них так же, как в метро или на открытиях выставок. Зато историями и воспоминаниями делится легко. И это тоже один из способов понять его и его творчество.

Николай Эстис. Из цикла "Птицы". 2003

О детстве Эстис рассказал в тот же день. И даже добавил – оно точно как-то отразилось в работах. Тогда я не увидел прямой связи, хотя и понимал, что ее просто не может не быть.

Он родился в 1937-м. Много лет спустя редактор журнала, только что отклонивший его «неблагонадежные» иллюстрации, обратил внимание на эту дату и мрачно пошутил: «Странно, что вас сразу не репрессировали».

Первое яркое воспоминание – ночь, Ботанический сад в Киеве. С мамой и сестрой лежит на земле, лицом вниз, а небо удивительно красиво расцвечено прожекторами. Ему хочется вскочить и скорее бежать смотреть, но мама не пускает, закрывает его собой. Бомбардировка.

Поездка в Киев 21-22 июня 1941 года, как потом выяснилось, была спасительной. Николай с матерью и сестрой оказались в эвакуации. А в местечко Хмельник, где семья жила до войны, пришла немецкая армия. Еврейское население сначала согнали в гетто, а потом стали группами выводить в лес. За годы Второй мировой здесь было расстреляно около 11 тысяч человек – все еврейское население.

Эстис нетерпим к любым проявлениям национализма. Кажется, именно из детства, из выживания в страшных условиях растет та твердость, с которой Эстис уже много десятилетий отстаивает свою самобытную манеру. Не сдался общеобязательному в советское время соцреализму, теперь держится в стороне от моды на яркое политическое высказывание.

Рядом с твердостью, из той же почвы – обостренная восприимчивость. И дело не только в сочувствии к боли другого, но и в редком умении ощущать скрытую жизнь, которая обычно так ловко прячется в привычных вещах. Художнику такая восприимчивость необходима.

Николай Эстис. Из цикла "Фигуры". 1983

И в то же время Эстис похож на ежа. От всего хотя бы чуть-чуть ему несозвучного закрывается. Он любит свой остров – мастерскую, мысли, истории и правила, а «чужой земли» ему ни пяди не нужно. За 25 лет в Гамбурге он ни разу не прогулялся по знаменитому порту, хотя, казалось бы, где там еще гулять. Даже в Кунстхалле так и не побывал.

Эстис никогда не входил ни в какие группы.

Объясняет:

– У меня было какое-то необъяснимое отторжение любой «групповухи», и когда я слышал «Собираться будем по четвергам, в мастерской у такого-то», я точно знал, что не приду. Искусство – это не для скопища, понимаете? Не для какого-то обсуждения. О нем нельзя договариваться. Для меня это очень интимная вещь.

Несколько лет назад моя знакомая привела к нему в мастерскую владельца довольно известной галереи. Эстис хотел продать работы, галерист – приобрести. А выставку хотели оба. Галерист пробежался глазами по висевшим на стенах картинам. К стеллажам, где прятались самые интересные холсты, даже не стал подходить. Показал на ближайшую к себе «Башню» и назвал вполне справедливую цену. Эстис частенько продавал за гораздо меньшие суммы, но в этот раз почему-то потребовал в два раза больше. Глаза знакомой впились в меня: «Что он творит?» Галерист тоже удивился, но не сдается, спорит, объясняет, много обещает… Через 40 минут все-таки сдается и уходит ни с чем.

Остаемся вдвоем, и Эстис говорит:

– Ну вы же видели, как он смотрел работы. Я бы ему ни за какие деньги ничего не продал…

Со стороны это выглядит причудами. Но если присмотреться к его историям, объяснение найти можно.

«Мы должны остановить Николу. Он идет супротив колонны. Его задавят», – это в начале 70-х взволнованный учитель Эстиса художник Александр Иванович Дюдин тайно позвонил его жене. Поводы для беспокойства были. После выставок Николая подлавливали сотрудники КГБ. Иногда даже приходилось на месяцы уезжать из Москвы – отсиживаться. А экспозицию в Художественном музее в Ярославле и вовсе запретили и опечатали прямо в день открытия. Если бы тогда «формалистов» опять начали ссылать и сажать, возможно, Эстис разделил бы эту участь.

– Как-то в канун 1 мая, – рассказывает, – я засиделся в мастерской с друзьями. И вот я уже утром возвращаюсь домой. Кругом – звуки оркестров, трудящиеся собираются на демонстрацию. И вижу: по Дубининской улице идет колонна рабочих от какого-то завода. У меня вдруг всплыли в голове эти слова Александра Ивановича. И я, значит, решил попробовать, задавят или нет. Вышел на середину улицы и пошел. Навстречу движется эта мощнейшая колонна с духовым оркестром, с транспарантами. Мне что-то кричали, пытались прогнать, – я ничего не слышал. И только когда уже почти врезался в них, выскочили два милицейских мотоцикла, и меня повязали. Но, видите, не задавили же, живу…

В начале 90-х на одной из выставок Эстис столкнулся с молодым человеком, который воодушевленно и очень по-художнически смотрел работы. Это был начинающий писатель Михаил Шишкин. Поговорили, потом он стал приезжать в мастерскую с диктофоном, собирал материал для романа. Правда, в итоге так и не написал, но остались стопки кассет с беседами и тема – «художник, который сохранился».

Может быть, в этом и дело. Защититься от дементоров пропагандистского искусства можно было только закрыв глаза – не замечать ни опасностей, ни соблазнов и держаться за свое. А вокруг были живописцы старшего, «потерянного» или «задавленного», поколения. Подруга Эстиса, художница Роза Славуцкая (1904–1987), когда-то закончившая ВХУТЕМАС, общавшаяся с Хлебниковым и Маяковским, с улыбкой отвечала на жалобы молодых художников: «Да, не выставляют. Но не расстреливают же». И с одной стороны, страшно сломаться самому, а с другой – чувствуешь ответственность перед теми, кого сломали. Эстис так и не перестроился. По-прежнему держится за мастерскую, взгляды и манеру и старается не пускать на свою территорию «чужаков». Думаю, даже если бы захотел – не смог бы. Слишком долго отстаивал границы своего острова. Впрочем, и ловушки теперь хитрее. Вместо очевидного зла идеологического искусства – все-таки вполне человеческие тренды.

Николай Эстис. Из цикла "Ангелы". 1983

Главное в творческом процессе Эстиса – состояние. Если погрузился в него, переключился из повседневного режима, – работа получится. Сам Эстис называет его по-разному – «кураж», «внутренний подъем», «пусковой ток» – и говорит, что оно точно как-то связано с чувством любви.

О двух своих женах он всегда вспоминает с теплотой. С Людмилой Желановой познакомился еще во время учебы в Художественно-графическом училище. Она тоже была художницей. Как-то раз один из молодых преподавателей пригласил их домой, уговаривал не торопиться с женитьбой. Говорил: «Две птицы в одной клетке не поют». А потом признался Людмиле в любви, сделал предложение, обещал помочь ей вырасти в большого художника.

– Тогда мы, конечно, страшно возмутились и ушли со скандалом, – рассказывает Эстис – но сейчас понимаю, что во многом он был прав.

В 1958-м у пары родилась дочь Елена, в 1964-м – сын Олег. Людмила устроилась воспитателем в детский сад, и искусством уже не занималась. Вместе супруги прожили 25 лет. Каких? Сложно сказать. Но судя по тому, что они тепло общаются до сих пор, созваниваются и встречаются, когда Николай приезжает в Москву, наверное, в целом счастливых.

Со второй женой художницей Лидией Шульгиной (1957–2000) Эстис познакомился в Доме творчества в 1984-м. Встретились – и как будто сразу влюбились друг в друга. Она была младше на 20 лет. К своим 27-ми успела замечательно проиллюстрировать «Алису» Кэрролла, «Ежика в тумане» Козлова и «Винни-Пуха» Милна. То, что Лидия – выдающийся график, было понятно уже тогда. Они работали вместе, хотя каждый писал свое и по-своему. Николай – экспрессивно, выплескиваясь на холст. Лидия – спокойно, самопогруженно, даже выражение лица во время работы не менялось. Они во многом были не похожи. Эстис всегда тяжело расставался с работами. Лидия, наоборот, радовалась, говорила, работы должны уходить к людям. Ей легко давались новые знакомства. Вообще как будто она была терпимее и не выстраивала оборонительные редуты вокруг острова-мастерской. И все же в главном они совпадали – оба умели смотреть в суть вещей, отделять существенное от второстепенного. Искусство особенно не обсуждали, не вырабатывали какие-то общие художественные принципы. Просто помогали своим присутствием, тем, как чувствовали работы друг друга.

Лидия умерла в ноябре 2000-го. Они прожили вместе немногим больше 15 лет. Но за это время успели сделать очень много. Лидия создала потрясающий живописный библейский цикл «Заветы на ветоши». Появились ее неоэкспрессионистские скульптуры, выполненные в авторской технике из газетной бумаги. А Николай написал, пожалуй, лучшие из своих «Птиц», «Ангелов» и «Башен».

Николай Эстис. Из цикла "Композиции". 1982

Разговариваешь с Эстисом день, два, неделю, и вдруг ловишь его. Конечно, он невольно лукавит. Просто не любит чужие слова «идея», «замысел». На самом деле, творческое состояние – не только «пусковой ток». Это еще и месседж художника. Посылает письмо из красочных пятен зрителю, и чтобы что-то вычитать в нем, самому влюбиться, нужно только по-настоящему посмотреть.

Эстис досадует:

– Представляете, подходят к работе и тут же бросаются к этикетке – «как называется?». Поэтому у моих работ нет названий, только у циклов. Нужно просто пересилить себя, выйти из зоны комфорта и не пытаться сразу все понять. Попробовать отключить рацио и пообщаться с работой эмоционально.

В 1958-м Николая по ошибке забрали в армию. Он только окончил Художественно-графическое училище, жена была беременна, и раз – оказался в военной части в Армении.

– Когда всех выстроили на плацу, стали засыпать командами, и я понял, что так для меня пройдут ближайшие три года, впал в полное отчаяние. Тошно стало от всего этого. И вдруг вспомнил: мы в училище проходили китайскую перспективу (перспектива с птичьего полета). Это когда пейзаж просматривается сверху и вдаль. Мы маршируем, скандируем какую-то боевую песню, а я мысленно взлетел над плацем и смотрю – вокруг горы, простор, и далеко внизу идет наш маленький, едва заметный строй. Так смешно все это выглядело – и сразу стало легче.

Кураж, вдохновение, влюбленность – все это тоже, в каком-то смысле, китайская перспектива. Другая, не привычная точка зрения. Эти слова силятся и не могут передать состояние обостренного восприятия, в котором стираются очертания и обычные имена вещей. И все вокруг вдруг оказывается неизвестным, живой тайной, которую невозможно ни осмыслить, ни объяснить. Думаю, работы Эстиса именно об этом. Птицы и ангелы – ощущение полета.

В своей книге воспоминаний «Точка схода» Эстис пишет: «По создаваемому мною пространству непрестанно бредут великие человеческие множества. Они возникают помимо моей воли, перемещаются жуткой массой, то оседая на моих работах причудливыми красочными мазками, то двигаясь дальше и растекаясь цветными потоками. Лица неразличимы, силуэты размыты. Кто знает, ищут они свой Вавилон или бегут из него, подминая историческую, географическую и всякую другую доступную нашему пониманию реальность. Может, это отражение событий, произошедших за много столетий до моего рождения, может – пророчество, чей смысл пока недоступен. Пророчество о точке схода, общей для всех?»

Бредущие фигуры и возносящиеся аркады вавилонских башен – это попытка приподняться и охватить взором историческое странствие человеческого рода.

Но образы, подсознательные метафоры в работах Эстиса не так важны. Они только проводники – затягивают зрителя в пространство абстракции и сами растворяются в нем. Кто-то видит в этой живописи религиозный мир духа или образ космоса, другие находят выражение внутренней эмоциональной жизни. Все эти трактовки, на самом деле, очень близки. И каждая на своем языке описывает тайну – практически неизвестную и очаровывающую реальность, которая так легко ускользает от повседневного восприятия.

Впрочем, работы Эстиса не обязательно понимать. Они, как и всякое проявление тайны, нужны для другого, для состояния влюбленности, для того, чтобы бродить по лесу красок и ощущать воздух в переплетении ветвей. Тогда может быть особенно остро чувствуешь, насколько живые существа сложны и хрупки, насколько требуют чуткого отношения и сочувствия. Понимаешь опасность жестких идеологов, не желающих считаться ни с жизнью, ни с реальностью, но вечно норовящих переправить ее по своим законам и всегда ее калечащих. Конечно, я не могу знать наверняка. Но мне кажется, если бы не детство в Хмельнике, не «инородность» в советское время, да и вообще, вечная его неуместность и растерянность, если бы не мастерская-остров, может быть, Эстис и не стал бы «менять точку зрения». И тогда в его работах было бы совсем другое – вполне обычное пространство.