Дарья Ефремова
Оба постановщика намеренно не создают лирической дистанции, холодно и деловито препарируют страдающих героев. Фото с сайта www.theatreofnations.ru
Конец сезона в Театре Наций ознаменовался двумя премьерами о любви, измене и возмездии. Зрители увидели режиссерские интерпретации Гюстава Флобера и Льва Толстого – «Бовари» в постановке Андрея Прикотенко и «Каренина. Процесс» хореографа Аллы Сигаловой.
Некоторая усталость материала и предсказуемость оптики компенсируется впечатляющей сценографией и заостренностью формы, меняющей привычные акценты содержания.
Оба сюжета начинаются с финала, обнаруживая главных героев уже в длинной тени их посмертной судьбы – литературной, сценической, масскультной.
Прозекторский стол с прикрытым простыней усопшим, вокруг которого шаткой походкой выпившего морячка расхаживает огненно-рыжий нахальный Персонаж – на нем (роль эксцентричной Елены Морозовой) расхристанный, шитый золотом бодлеровский черный камзол, увешанный медицинскими зажимами. С их помощью Персонаж будет не препарировать, а одевать и возвращать к жизни Шарля Бовари – наивного, мягкого, рыхловатого, слепо влюбленного в жовиальную, гротескную Эмму (дуэт Александра Семчева и Александры Ревенко).
Возгоняя окружающий макабр, оба постановщика пользуются приемом стороннего наблюдателя: зачитывающий самые физиологичные фрагменты Флобера развязный трикстер-протагонист в «Бовари» и брутальная, жаждущая расправы госпожа-прокурорша в «Процессе» (роль самой Сигаловой) намеренно не создают лирической дистанции, скорее наоборот – холодно и деловито препарируют страдающих героев. Как если бы интерес современного зрителя к Эмме, Шарлю, Каренину, Анне и Вронскому мог бы иметь исключительно энтомологическую природу, а содержание великих романов было бы знакомо в кратких пересказах, выродившихся в масскультный метасюжет. Этим печальным фактом, по-видимому, и диктуется выбор жанра: «Анна Ка» – это суд, ну а «шарбовари» – трагическая буффонада.
Роскошные дизайнерские наряды, разработанные автором сценографии и постоянным соавтором Андрея Прикотенко художницей Ольгой Шаишмелашвили, в финале буквально взмывают над головой раздавленного страшной правдой об изменах любимой жены Шарля, чья развалившаяся в неловкой позе фигура безвольно сидит на полу в круге беспощадного белого прожектора.
В этом же духе сделана роль Александры Ревенко – ее Эмма вовсе не девочка, недавняя послушница католического пансиона с разыгравшимся в захолустной безнадеге воображением, она – необузданная и высокомерная хищница, ярая почитательница красивой жизни, распоясавшаяся и снисходящая до Шарля лишь в случае крайней необходимости.
Эмма материализуется в образе сестры милосердия, ассистирующей Шарлю на операции в начале первого акта, затем мы видим ее на операционном столе, корчащуюся в родовых муках: кисейная юбка задрана, на ногах модные солдатские берцы. В сцене знакомства с Родольфом Буланже, явившимся к доктору на кровопускание, Эмма – в золотом чешуйчатом платье с подолом, напоминающим хвост русалки. На фразе: «Бедная девочка! Она задыхается без любви, как рыба без воды на кухонном столе. Два-три комплимента, и она будет вас обожать» – Ревенко глотает воздух, как если бы ей предложили сыграть рыбу. Ее истинный габитус становится очевиден к развязке, когда о долгах Эммы и разорении семьи уже известно – в сцене объяснения с матерью Шарля мадам Бовари занимает уже половину сцены, а шлейф ее невероятного платья напоминает выброшенный на берег скелет левиафана.
Впрочем, вся яркость эстетического впечатления и некоторый шок от грубого физиологизма (помимо родов есть сцены с брызжущей в потолок кровью, обильной рвотой после отравления, неудачной операцией слуге Ипполиту) меркнут в финале перед живой человеческой трагедией Шарля, выведенного режиссером из тени супруги. Ход сильный, а по мнению режиссера, и закономерный – скандальный, вызвавший шквал возмущений роман Флобера начинается с длительного описания биографии Шарля Бовари, финал принадлежит ему – это «сюжет освобождения Шарля от кружев адовой мещанской пошлости, его символического восхождения».
Встреченный критикой с некоторой долей скепсиса «Процесс» Сигаловой перемещает фокус на зрительское и читательское восприятие – судить Анну, значит, судить беду. Судебная кафедра: прокурор, адвокат и трое участников процесса – статные фигуры в черном, геометричном, бутиковом. Это суд над погибшей под колесами Анной (в главной роли – Софья Эрнст).
Прошитая неизбежными потерями история адюльтера разворачивается в подчеркнуто минималистичных декорациях: зачехленные стулья на фоне черной сцены, рояль, крышкой которого время от времени хлопают, подвижные панели под потолком по мере развития сюжета сужают пространство, заточая героев в черной коробке.
Квинтэссенцией сужающей горизонт общественной морали становится хамский чиновничий монолог, произносимый еще в прологе: «Слушается дело погибшей Анны Аркадьевны Карениной, скверной падшей женщины, погибшей в грязи под колесами без исповеди и покаяния».
