Куда несется Россия с мертвыми душами и живыми бесами

В инсценировке «Бесов» тема звериного духа терроризма, возгоняемого разрушительными идеями, становится главной. Фото Василия Вагина со страницы театра «Красный факел» в «ВКонтакте»

«Красный факел» выступил в Москве с гастролями и показал два своих премьерных спектакля – «Мертвые души» и «Бесы», выдержав таким образом творческий экзамен. Второй сезон театр работает с новым руководителем – режиссером Андреем Прикотенко. Этому периоду предшествовал период расцвета театра с режиссером Тимофеем Кулябиным. Сегодня театр перестраивается: в премьерах задействованы актеры, которые долгое время оставались в тени (а вот недавние первачи, наоборот, отходят на второй план), художественным руководителем задается новый стилевой регистр. Но труппа в хорошей форме и даже столице готова предложить конкурентные постановки.

Гоголевские «Мертвые души» и «Бесы» Достоевского в режиссерской инсценировке Андрея Прикотенко складываются в своеобразный диптих. Ключевые произведения о судьбе России на сегодняшнем историческом перепутье становятся эстетическим ответом театра на захлестывающее лихолетье. Эстетская форма (за нее отвечает художник Ольга Шаишмелашвили) при этом создает явную дистанцию злободневному содержанию. Сцена в обоих случаях почти пустая, но выдержанные в историческом стиле костюмы и платья, детально точные в «Бесах» и стилизованные под концертные «двойки», но на фоне антикварной мебели в «Мертвых душах» определяют облик постановок. В «Бесах» белоснежное пространство с подвижными задними планами, создающими перспективу комнатных переходов, выделяет цветовые акценты роскошных платьев аристократических особ. Золотую вязь камзола нервного, неуверенного в себе губернатора Лембке (Камиль Кунгуров), платье цвета взбитых сливок губернаторши, привечающей в салоне «вольнодумцев» (Дарья Емельянова), глубокую синеву платья богатой вдовы Ставрогиной (Елена Жданова), держащей при себе беспомощного старого либерала Верховенского-старшего (Константин Телегин). Стаей черного воронья кружат революционеры-заговорщики под предводительством Петра Верховенского (Никита Воробьев), и над всеми возвышается статный харизматик Николай Ставрогин (Александр Поляков).

Достоевский сам называл свой роман тенденциозным, а сегодня он кажется таковым еще больше. Взятая за прототип сюжета «Бесов» чудовищная история леворадикальной организации (опасаясь доносов и предательства, члены подпольного кружка убивают своего же) и моральный приговор двум ее романным лидерам – нигилисту Верховенскому и растлителю Ставрогину не оставляют шанса расценивать увиденный глазами писателя нарождающийся народный бунт, недовольство государственным строем и радикальные формы его трансформации как имеющие хоть малое зерно чистой и правильной идеи.

В инсценировке «Красного факела», лаконично вмещающей ключевые сцены романа (что, правда, заставляет актеров зачастую говорить почти скороговоркой), – тема звериного духа терроризма, быстро возгоняемого разрушительными идеями, становится главной. И хотя режиссер сатирически заостряет характеры (вслед за автором), а потому есть и комические моменты, и подключает элегичность музыки, спектакль получается всерьез мрачным. Юродивая хромоножка Марья Лебядкина (Елена Дриневская) похожа на уродливого зверька, горлума, в ожидании второго пришествия забившегося в темную пещеру своих безумных галлюцинаций. Кровожадным духом «глубинного народа» выглядывает из тьмы Федька Каторжный (Владимир Лемешонок). Подчеркивая преступный цинизм Верховенского, решающего воспользоваться самоубийством одного, чтобы свалить на него постфактум убийство другого, режиссер выстраивает сцену очевидным, но сильнодействующим приемом: актер жадно поедает курицу над белым полотном, бойко выдавая сентенции своего героя, не отягченного понятием «совесть». Так же просто, но действенно решена и определяющая сцена для Ставрогина: исповедь он читает, сидя на авансцене в абсолютной тишине и одиночестве перед залом. И тут больше вступает в силу не актерский надрыв, а мастерство писателя, замешавшего варево грехов, в которых герой признается, словно любуясь своим аморализмом.

В густонаселенном спектакле обязательно важен второй фланг – и тут запоминается настоящим народным типажом Олег Майбород и истовым романтизмом Виктор Жлудов: его обреченный на смерть Шатов действительно уверовал в русского народа-богоносца, но отрекся от тоталитарных методов борьбы, за что и поплатился. Пока актеру трудно найти баланс между объемом текста и его проживанием, ведь идеи по большей части умозрительны. Любопытно, что в дипломном спектакле на режиссерском курсе Юрия Бутусова в ГИТИСе в прошлом сезоне играли «Бесов» именно как историю жертвы, историю Шатова, которого лишают жизни именно тогда, когда он обрел любовь и надежду в мирной жизни. Это самая трагическая и самая философски насыщенная линия романа, увы, в новосибирском спектакле дана бегло.

В финале кружение белого снега, визуально вторящее «кружению бесов» из пушкинского сказочного эпиграфа, соединяется с летящим черным пеплом: город подпольщиками сожжен, идея разрушения доведена до логического конца. Люди застывают в страхе. Только белый снег и черный пепел остаются на просторах России от «пожара в умах». России, которая такая необъятная, что даже Римская империя не могла бы сравниться, как говорят в «Мертвых душах».

Как ни странно, но вроде как более занимательные и по мизансценам, и по настроению «Мертвые души» монолитным, почти черно-белым «Бесам» значительно уступают. Во-первых, с абриса их визуального решения никак не идет из памяти спектакль Гоголь-центра. У Кирилла Серебренникова впервые тогда (10 лет назад) появился в интерпретации Гоголя этот «клюквенный» стиль, высмеивающий хрестоматийные черты «сказочного» русского характера. Были и косматые советские шубы, и разгульные нравы из подворотен 90-х, и воображаемая дорога по деревянному настилу. Тройка Чичикова там ехала под живую музыку, которая возводила жанр поэмы в осязаемые сценические формы. Не бытовой сатиры, а истинно театральной, переливчатой в трагикомедии, завораживающей в тягучем, распевном слове «Русь». Уже был такой философствующий всуе пьяный кучер Селифан, уже было выдвижение Плюшкина как самого загадочного персонажа. И как оказалось, пророчески звучало, что Чичиков повезет набранные мертвые души в Херсонскую губернию.

Во-вторых, стремящийся к нарочитой комедии новосибирский спектакль смотрится собранием более или менее удачных сцен, где-то смешных, где-то повергающих в недоумение. Когда Плюшкина (Лемешонок), сгубившего больше всех душ, называют лидером мнений и он выезжает на диване, как пахан, в обнимку с девицами – это смешно. А когда прекрасный артист Андрей Черных (несколько лет назад – сплошь первые роли) выходит на две минуты в начале и три в конце, при этом режиссер ему предлагает проводить даже эту незначительную сцену председателя с чайным пакетиком во рту, – это странно. А вот сам Чичиков (Андрей Яковлев), подыгрывающий себе на ложках, имитирующих стук копыт, очень обаятелен и при этом правильно неуловим в своем типаже. И умен, и бестолков, и расторопен, и неумел, и прыток, и боязлив. Вряд ли такой светлый, по-детски улыбчивый Чичиков явился, чтобы возвестить о Судном дне в России, хотя желание русского общества обманываться, вгоняться в страх и возводить себе кумиров непрестанно. А вот самой главной чертой русского характера, видно, и по сей день остается авантюризм.