Дарья Курдюкова
Илья Кабаков считал, что Яковлев сумел отразить «метафизику света». Фото Василия Буланова
Около 70 работ из собрания Музея Зверева, Третьяковки и частных коллекций в ЦСИ AZ/ART объединили к 90-летию Владимира Яковлева (1934–1998), назвав оммаж одному из самых узнаваемых неофициальных художников его же строчкой – «А в степи: бушует ветер…». Кураторы Наталья Волкова, Сергей Александров и Валерий Силаев показывают цветы, портреты и абстракции 1950–1970-х годов, в которых иногда одно не очень отделимо от другого.
Темпера, гуашь, уголь, пастель, графитный карандаш – арсенал средств, которыми Яковлев создавал «упрямые» в смысле повторяемости мотивы. Характерные цветы – не розы и не ромашки, а вообще-цветы, символическая форма живых организмов. В этом смысле они родственники его портретов, бегущих фиксации внешней специфики, даже когда речь идет об автопортретах. Лаконизм мотивов осложнен беспокойством почерка, многослойностью фактуры, наложением изображений или вдруг «полосующей» лицо сеткой линий. Мотив – «повод», через который нагнетается, словно стремясь наконец выговориться, эмоция.
Разбрызгивание красочных «нитей», основательную лепку цветных пятен, пуантельную рябь яковлевских абстрактных композиций, иногда получающих условные названия «Портрета ветра», «Дождика, солнца», лица-маски без зрачков и, наоборот, «Взгляд» с парой глаз (и в отсутствие лица) над условным пейзажем, – все это можно сравнивать с ташизмом, с «живописью действия», с ар брют. Как и для многих, в смысле живых впечатлений для Яковлева оказался важен Фестиваль молодежи и студентов 1957-го, вернее, выставка современного мирового искусства. Первая персональная яковлевская выставка в 1959-м прошла квартирником у композитора Андрея Волконского.
Но все стилистические аналогии, более или менее далекие, – шаги вокруг яковлевского «детского» почерка, хождение на дистанции. Прежде всего он художник-биография. Три карандашных линии – голова, еще три на каждый глаз, еще – для рта. Лицо перечеркнуто сеткой, сбоку «детским» же почерком нацарапано: «Яковлев. Очень трудно! Больница». Иногда поверх людей на его портретах изображены кресты, у каждого свой.
Из-за войны и болезненности он поздно пошел в школу, и, так ее и не окончив, с 15 лет работал то курьером, то ретушером в издательстве «Искусство», ставшем университетом в плане насмотренности мирового искусства – яковлевская осведомленность современников поражала. В вуз поступить он не мог: в те же 15 лет впервые попал в психиатрическую больницу, а через год после нервного потрясения начал терять зрение, но работать старался интенсивно. Оба недуга усугублялись. К началу 1990-х состояние зрения стало критическим, Яковлев перенес две операции, опять попал в психоневрологический интернат, где и умер от туберкулеза.
Когда Илья Кабаков в «Записках о неофициальной жизни в Москве» рассуждал о художниках, которые в 1960–1970-х сумели отразить «метафизику света», «проблему «белого» и «света», «особую созерцательность», «тишину» и «медитативность», – начинался этот ряд, как нетрудно догадаться, Вейсбергом, но Яковлев шел вторым. Притом что, по Кабакову, в системе яковлевских колористических координат белый, черный и все прочие цвета жили на равных. Но только белый был светоносным. На выставке сейчас показывают «Черное на белом» и «Белое на черном», несколько рисунков тушью и белилами из коллекции сокуратора Сергея Александрова. Что-то вроде серии, где та самая светоносность белого хорошо видна. То есть, с одной стороны, это вроде бы формальные экзерсисы в монохроме с кляксами, звездами, кометами, линиями. С другой, как будто проверка на прочность света и тьмы.
Давшие название выставке яковлевские строчки «А в степи: / бушует ветер / ветер бурю догоняет / И абстрактные картины / Все развешаны мои» (последнее – подчеркнуто) тут рассматриваешь, как иной раз графику – под лупой. Но лапидарнее и точнее звучит посвящение художнику Яна Сатуновского: «То есть, до чего / поразительно: / вместо приблизительной точности / точная приблизительность».
