Дарья Курдюкова
В работах Затуловской нет ни специальной строгости, ни слезливого лиризма. Фото агентства «Москва»
Ретроспектива Ирины Затуловской «Жизнь», открывшаяся в здании Московского музея современного искусства на Гоголевском бульваре, охватывает 300 произведений – от детских рисунков до религиозных образов, от живописи на черепках и железе до книжной иллюстрации и livre d’artiste. Это мир очень личный – но совсем не герметичный.
У Затуловской все – рядом. Мифологизированная археология в виде коллекции раскрашенных черепков с рождением Венеры и осколки фресок с крохотным, как будто в замочную скважину подсмотренным Рождеством (написанные ею церковные фрески в музее, понятное дело, не показать), «портреты» антропоморфных египетских ложечек и мумии с запеленутыми художественными кистями. Среди всего этого – блюдо с мраморными «бетонными» коробками высоток: называется «Москва. Жара». В самом большом музейном зале на огромном столе их расставил археолог времени (архитекторы выставки – Кирилл Асс и Надежда Корбут).
В творчестве, где время и пространство, кажется, наконец-то совпали (в буквальном смысле, ведь у циферблата вместо чисел – складывающие «Пространство» буквы), соседями бытуют похожий на разлапистый многоквартирный дом Ноев ковчег, «Мирская яичница» (сковорода, глазунья – всё), «Кубистический сахар», упрямо не желающий играть в «джентльменский набор» модернистских «-измов», портрет Хармса на шахматной доске и почти обэриутская штуковина «Электрички мычат». В этом соседстве ржавое железо, деревянные филенки, черепки, камни, купленные в Венеции старинные ткани и просто тряпочки с вышивками вопреки малости и подчас ветхости составляют основу мира, которая при всей внешней неустойчивости оказывается на редкость жизнеутверждающей. Возможно, разгадка в простом и известном. То, что представляется необязательным, мизерабельным и проч., на самом деле часто и есть самое главное. Равновесие этой хрупкости прочно тем, что все друг с другом связано видимым/невидимым родством. Ничего отсюда просто так не вынуть.
Прежде чем поступить в Полиграф, Затуловская занималась у Моисея Хазанова, с одной стороны, ученика Малевича, с другой – Фалька. Традиция последнего была важна – оттолкнувшись от нее, Затуловская сформировала свой узнаваемый почерк. Один из залов делят пастозные, трепещущие в поисках нужного оттенка «Рахиль и Иаков», «Филемон и Бавкида» второй половины 1970-х – и «Ока», «Бычок и букет» начала 1980-х. В 1980-м живопись Затуловской повернула от фактурности и большей нарративности к лапидарным знакам. Они вроде бы хранят только информацию, самое главное. Но вообще самое главное – в том, как все интонировано. Тут не повествуют, а говорят запросто и человечно, это во-первых, а кроме того, холсты часто светоносны, и это какой-то спокойный свет. В конце концов не так уж важно, исходит он от пейзажа и бычка или, как станет видно по ходу выставки, от ломтя сыра.
Будучи по специальности художником книги, после окончания Полиграфа Затуловская отправилась в издательство «Малыш» с книжкой, для которой придумала и текст, и картинки. После того как ее оповестили, что у иллюстраторов и писателей редакции разные и морочиться с ней никто не станет, художница надолго от работы с книгой ушла и сосредоточилась на живописи. (Которая, впрочем, была с девочкой из художественной семьи всегда: в 2023-м Затуловская сделала диптих – посвящение матери, Раисе Михайловой-Затуловской, там по двум расположенным один над другим холстам прыгает рябь цветных мазков, а поверх нее оставлено послание «я впитала масляную краску с молоком матери».) В какой-то момент возникла и вышивка, которая, подобно живописи и графики Затуловской, объединила образ и слово через, как пишут в музее, «вербатим стежков». Сама она в одном интервью говорила, что «когда тяжелые времена наступают и трудно живописью заниматься, я начинаю вышивать». Это может быть Голгофский крест, вышитый на венецианской ткани. Может быть мандельштамовское «Я человек эпохи Москвошвея, смотрите, как на мне топорщится пиджак». А может быть «комнатная» вышивка «Покушали, ну и поспать».
В текстах к ретроспективе то и дело звучит слово «смирение». В нем нет ни специальной строгости, ни тем более слезливого лиризма. Здесь язык смирения и упрямства. Примиренного со временем и пространством взгляда, которому легко увидеть рядом образы Павла Федотова и Михаила Матюшина, а Платона и Платонова – так и вовсе на одном листе железа. Смиренного материала, то есть ржавого железа, деревянных филенок, которые свое отжили, а потом были найдены художницей и ожили. Смиренности экспрессии, которая отчетливо бодрствует в простоте. И упрямства как верности себе, то есть темам и языку. В случае Затуловской одно другому ничуть не противоречит.
