Фото Reuters
Кремль подтвердил факт встречи президента Владимира Путина с командирами ЧВК «Вагнер» и лично Евгением Пригожиным, и теперь не вполне ясно, как «официально» будут называть события 23–24 июня. Определение «вооруженный мятеж» как будто стало слишком обличительным, а термины «вооруженная ошибка» или «вооруженное недоразумение» звучали бы странно, даже издевательски. В любом случае Кремль показал, что ошибку в форме мятежа он готов простить настоящим патриотам, если те раскаются и подтвердят клятву верности.
Прощение вовсе не означает забвение. Путин публично произносил слово «предательство», и это не выглядело (и до сих пор не выглядит) как часть какого-то спектакля, а, напротив, казалось естественной эмоциональной реакцией. Президенту уже приходилось ранее говорить, что предательство он бы простить не мог, впрочем, в ближайшем окружении с ним и не сталкивался. Степень близости Пригожина к самому Путину – тема для спекуляций. Но степень значимости услуг, которые созданные Пригожиным структуры оказывают государству, по-видимому, высока, отсюда и особое отношение. Особое положение создателя ЧВК «Вагнер» подчеркивает и то, какой ресурс ему позволили аккумулировать. Речь идет, по сути, о небольшой частной армии, о силовом, то есть самом веском, аргументе во внутриэлитном споре.
В Кремле очень быстро верифицировали информацию, по сути, слитую французской газете Liberation. Это не очень похоже на привычное поведение российских властей, привыкших отрицать такого рода сообщения или попросту не комментировать. Если бы слива не было, возможно, власть поддерживала бы ранее озвученный нарратив – о чрезмерных амбициях, обманутых вагнеровцах, важной роли Лукашенко, уходе в Белоруссию. Другое дело, что сохранять стройность такого нарратива было непросто. Например, никто не мог понять, где сам Евгений Пригожин, его то и дело «видели» в России, и это совершенно не сочеталось со статусом изгнанника. Встреча 29 июня все как будто упростила. Вероятно, в этот раз кремлевские пиар-механизмы сработали быстрее и гибче, чем обычно, и было решено, что для имиджа власти «так лучше».
Почему о встрече с вагнеровцами и Пригожиным не сообщил сам Кремль – и сразу? Прежде всего потому, что уже были произнесены громкие слова, но главным образом из-за того, что общество было шокировано событиями 23–24 июня. Погибли люди, перекрывались дороги, в мирные города ввели военную технику, объявили режим контртеррористической операции.
Встречу 29 июня объясняют тем, что Путину хотелось получить объяснения из первых уст. В этом нет ничего неправдоподобного. За те десятилетия, что Путин у власти, это, очевидно, не первый конфликт в элитных или околоэлитных кругах. Слишком много людей, слишком много сталкивающихся интересов. Президент привык быть арбитром в таких спорах, а это в любом случае предполагает, что он встречается с людьми и слушает их.
Беспрецедентность нынешнего конфликта – в степени его публичности. О прежних можно было преимущественно спекулировать. Здесь все было заявлено с военной прямотой – и точно так же власть была вынуждена ответить. Наверху прекрасно понимают, что отдельных людей внутри элиты сложно примирить. Но метод политизации внутриэлитных споров для власти неприемлем. Встреча с вагнеровцами выбивается из нарратива, сформированного после 23–24 июня, но, кажется, вполне соответствует привычным внутриэлитным механизмам. И гораздо проще маргинализировать амбициозного чиновника или бизнесмена, чем военизированную структуру, которой власть пользуется как важным инструментом – и собирается пользоваться дальше.
