Виктор Тростников Последние события церковной жизни оживили во многих сердцах почти уже угасшую надежду на воссоединение двух разошедшихся в результате революции и гражданской войны ветвей русского православия. Я не стал исключением. Не от большого ума или учености, а только потому, что мне несколько раз доводилось оказаться в том месте и в тот момент, где происходило нечто важное для взаимоотношений между Русской Православной Церковью и Русской Православной Церковью Заграницей, я осмеливаюсь высказать несколько своих мыслей на этот счет, основанных на живых воспоминаниях.
Уже с того самого дня, когда я узнал о существовании "карловацкой" Церкви, как мы ее тогда называли, ее образ прочно связался у меня с большой любовью, которую она питает к России. Такая ассоциация возникла у меня по весьма значимым для меня причинам. Это были семидесятые годы, когда идеология марксизма все очевиднее обнаруживала свою ложность и образующийся в душе вакуум нужно было чем-то заполнять. Некоторые из нас стали искать правду в вере предков, в учении Христа. И натолкнулись на серьезное препятствие: не было нужной литературы. Библию купить на черном рынке было еще можно, поскольку ее ограниченным тиражом издавали в Патриархии, но кроме Священного Писания для вхождения в христианство необходимы учебники богословия и святоотеческие творения, а это не печаталось. Неизвестно, что с нами бы стало и не превратились бы мы в каких-нибудь еретиков в результате попыток понять все своим умом, если бы не типография преп. Иова Почаевского РПЦЗ Джорданвилле, штат Нью-Йорк. Там не только издавали широчайший спектр духовных книг, включавший сотни названий, но и заботились о том, чтобы эти книги попадали в Россию. Дело было организовано весьма масштабно, использовались моряки, коммерсанты, туристы и даже дипломаты. Это была чистая благотворительность, ибо литература раздавалась в России бесплатно.
Еще явственней я ощутил любовь к нам зарубежников, когда работал на восстановлении Данилова монастыря. Это были уже восьмидесятые, время особенного энтузиазма верующих и приходящих к вере: возрождение христианства ощущалось как никогда сильно. Этим энтузиазмом горели и приезжавшие в Москву "карловчане". Они старались тоже внести вклад в возобновление обители: кто деньгами, кто красками для иконописцев, кто своим трудом. Известный публицист из Сан-Франциско Владимир Беляев тесал кирпичи, Лиза Ланжерон из Нью-Джерси мыла в храмах полы. Это были наши люди, полные единоверцы и единомышленники; ни нам, ни им не приходило в голову, что мы принадлежим к разным "юрисдикциям".
В 1988 г. Зарубежная Церковь, как и наша, отмечала тысячелетие Крещения Руси. Социализм в СССР не был еще отменен, а значит, не было и надежды на то, что наши власти разрешат официальной церковной делегации поехать в США, поэтому туда пригласили частных лиц: священника Димитрия Дудко и меня - мы были "диссидентами", которым нечего было терять. Но в самый момент отъезда у отца Димитрия скончалась матушка, и он поехать не смог, так что я оказался на юбилейных мероприятиях единственным гостем из России. Я выступил с научным докладом на конференции в Джорданвилле и прочел небольшую речь в вашингтонском отеле "Мэй Флауэр".
Нет никаких слов, чтобы описать радушие, с которым встречали меня во всех домах и на всех собраниях. Разумеется, мои личные качества не играли здесь никакой роли - для русских американцев я был просто олицетворением утраченной отчизны, далекой, таинственной, горячо любимой и... несчастной. Да, жалость к России, как я скоро заметил, была их доминирующим чувством. Они часто повторяли слова песни "занесло тебя снегом, Россия" и воспринимали их буквально. Этот соблазн быть "печальниками Руси" был так силен, что "первая волна" перед ним не устояла. Это преувеличенное сострадание к нам казалось мне тогда безобидной странностью, однако в нем была заложена будущая на нас обида, которая неизбежно возникнет, когда железный занавес падет и образ погребенной под снегами Родины окажется сильным преувеличением. В 1988 г. этот образ был общепринятым в той среде, в какой я находился в Америке. Помню, как на одном из ужинов активистка Нью-Йоркского прихода красавица Ирина Кулеша сказала: "Теперь я понимаю, в чем состоит промыслительная миссия русского рассеяния: вы там разучились креститься, и мы вас этому научим".
Не ищите в моих словах иронии или осуждения. Слушая такие высказывания о стране, где действовали две духовных академии самого высокого уровня, были такие богословы, как архимандрит Иоанн Маслов и такие старцы, как архимандрит Иоанн Крестьянкин, я ощущал за ними не наивность или высокомерие, а великую трагедию отрыва от Родины, зашедшего так далеко, что обрести ее вновь уже нельзя. А ведь мечта о ее обретении согревала сердца двух поколений беженцев. Они внушали себе, что сидят на чемоданах, ожидая падения коммунизма в России, а тем временем незаметно пускали корни на чужбине. Глаз привыкал к другим пейзажам, руки привыкали к другим предметам, а главное - не на родной земле появлялись родные могилы. И когда коммунизм пал, вернулись единицы.
Приятное чувство будущего миссионерства в одичавшей при большевиках России, преемственно воспитываемое в семьях бывших белогвардейцев, передалось и первоиерархам РПЦЗ. Это я увидел во время второй поездки в Америку в 1990 г. Митрополит Виталий предложил мне рассказать, что знаю, о только что избранном Патриархе Алексии. В назначенное время я явился в Синод и застал там всех зарубежных епископов, кроме Австралийского Павла. Я поведал владыкам все хорошее, что было мне известно о новом предстоятеле РПЦ - о его горячей вере, любви к богослужениям, о восстановлении им Валаамского монастыря, часовни блаженной Ксении, обители на Карповке и о многом еще. Но чем больше я приводил аргументов в пользу того, что это именно тот человек, который нужен сейчас нашей Церкви, тем владыки больше мрачнели. Я был удивлен этим, а потом меня осенило: им как раз не хочется, чтобы кто-то в самой России поднимал Церковь, им нужно быть единственными, кто может ее поднять!
Установка на миссионерство привела к тому, что РПЦЗ начала открывать у нас свои приходы. Чтобы оправдать эту акцию, нужно было отыскать у себя такое достоинство, которого не имела РПЦ, и оно отыскалось быстро и естественно. Им была "свобода" Зарубежной Церкви, позволяющая ей смело обличать действия российского руководства. В том, чтобы противопоставить этот дух независимости царившей у нас со времен Петра Великого традиции политической безгласности Церкви, и состоял пафос открытия приходов. Затея не удалась, поскольку тут акцентировалось именно противопоставление, вызывавшее мысль о расколе. Народ не проявил большого желания переходить из своих приходов в "чужие", а переметнувшиеся туда наши клирики в большинстве оказались маргиналами, от которых потом пришлось избавляться.
Однако сам замысел зарубежников был правильным. Конечно же, во въевшимся в Русскую Церковь за триста лет сервилизме состоит главная ее беда. Особенно досадно, что она не подняла голоса против предающей интересы народа и страны политики "ельцинизма", проводимой компрадорской буржуазией, этим она упустила уникальный шанс стать духовным вождем нации. Были частные протесты, скажем, при показе на НТВ фильма Скорцезе, но не было решительного противодействия самой стратегии распродажи и расчленения государства. Однако персонально винить тут некого: робость, выработанная веками, сразу не исчезает. Наше "сергианство" началось задолго до местоблюстителя Сергия Страгородского и приписывается ему совершенно зря.
Сегодня, кажется, настал-таки исторический момент, когда возглавители РПЦ поняли, что так дальше дело не пойдет. В определениях августовского Архиерейского Собора сказано, что Церковь оставляет за собой право встать в оппозицию светскому начальству, если этого потребуют интересы верующих. После падения Патриарха Никона паства услышала такое от первоиерархов впервые! Эту "антисергианскую" ноту моментально уловили чувствительные к ней зарубежники и начали подумывать о воссоединении с Матерью-Церковью, образовав соответствующую комиссию. Если мы соединимся, они получат наконец долгожданную возможность подлинного миссионерства: действовать изнутри, оказывать влияние на целое, будучи органической его частью, влияние, опосредованное не спорами, а любовью.
