Борис Кнорре
Русь веками готовили к тому, что последние дни вот-вот наступят. Где уж тут накапливать капитал, в том числе культурный!
Михаил Нестеров. Святая Русь. 1901–1905. Русский музей
Мнения экспертов сильно разнятся в оценке того, как сегодня институт православия может быть соотнесен с развитием России, с решением тех или иных социальных вопросов. Как отличить ценностные доминанты православной культуры (как цивилизационной модели) от ее ситуационных кейсов? Где православная традиция оказывает влияние на общество, а где, наоборот, отражает воздействие социально-политических веяний? Как постсоветское православие с учетом всего разнообразия уживающихся в нем групп может в итоге содействовать общественному развитию в России и повышению качества жизни граждан? Какие черты православного этоса могут помочь становлению гражданского общества в России, а какие, наоборот, играют сковывающую роль в общественном пространстве?
Цивилизации и религии
По-новому взглянуть на эти вопросы может помочь книга американского ученого Лоуренса Харрисона «Евреи. Конфуцианцы и протестанты. Культурный капитал и конец мультикультурализма» (М., 2014, перевод Юрия Кузнецова). Книга посвящена влиянию религий и поддерживаемых ими культурных ценностей на экономическое развитие стран, их социальный и политический климат. Автор является продолжателем направления, очерченного Самуэлем Хантингтоном в его подходах к изучению цивилизаций, вместе с которым Харрисон в 2000 году издал бестселлер «Culture Matters: How Values ShapeHuman Progress».
Харрисон исходит из того, что «религия есть главный источник ценностей, верований и установок – аспектов культуры, в наибольшей степени влияющих на те виды поведения, которые оказывают мощное воздействие на ход общественной эволюции». Он приводит доказательства того, что многие закладываемые религией ценности сохраняются и в то время, когда религиозные практики приходят в упадок, и эти ценности в разной степени могут способствовать продвижению к таким целям, как демократическая политическая система, социальная справедливость и преодоление бедности, то есть к тому, что лежит в основе Всеобщей декларации прав человека ООН.
В монографии анализируются страны и культуры в их соотнесенности с той или иной культурообразующей религией, если уместно говорить о наличии таковой. Например, автор выбирает 117 стран, распределив их на соответствующие доминирующим религиям группы, а результаты оценивает на основании показателей, характеризующих социальные, политические и экономические достижения. Он особым образом выделяет протестантскую, иудейскую и конфуцианскую культуры (оговариваясь, что под последней условно обозначает несколько течений внутри китайской культуры, среди которых конфуцианство самое влиятельное).
В книге делается анализ и субрелигиозных групп внутри религий, например, католических басков как явления в римско-католическом мире, исмаилитов – как особой группы среди мусульман. Рассмотрение этих этнорелигиозных групп особенно интересно, так как позволяет допустить возможность изменений, направленных на повышение культурного капитала внутри самих религиозных систем, то есть не отказываясь от религиозной традиции как таковой. Ведь часто она составляет национальную самобытность той или иной страны.
Культуры разных стран и этнорелигиозных групп анализируются сквозь призму 25-компонентной культурной типологии общественно-экономического развития Мариано Грондона, дополненной Лоуренсом Харрисоном совместно с Роналдом Инглхартом, Ираклием Чконией, Маттео Марини (далее – «типология»). На самом деле эти компоненты в большинстве случаев представляют собой индикаторы – факторы культурных установок, принятых в обществе, по которым оценивается уровень культурного капитала в этом обществе. Индикаторы поделены, с одной стороны, на группу ценностно-мировоззренческих, с другой – на блоки, характеризующие экономическое и социальное поведение.
Если говорить о религии, то в наиболее обобщенной постановке вопроса она рассматривается как фактор легитимации рационального или, напротив, иррационального восприятия действительности. Воспитывает ли она или нет стремление к достижениям, ответственность за окружающий мир «здесь и сейчас» или, напротив, сосредотачивает сознание на потустороннем мире с вытекающими отсюда приоритетами?
Взаимосвязь между религией и культурой общества рассматривается не только через оценку религиозности как таковой, но и через призму более детальных показателей – культурных установок из самых разных областей жизни общества, легитимируемых, по мысли Харрисона, в рамках соответствующих религиозных систем. Так, например, одним из индикаторов, выявляющих влияние религии, в типологии выступает отношение к судьбе. Одни религии учат человека верить в способность повлиять на свою судьбу, а другие в большей степени склоняют к фатализму или пассивности.
Остальные индикаторы в рамках ценностно-мировоззренческой группы – это ориентация во времени, отношение к богатству, представление о знании и отношение к фактам, этический кодекс, выбор житейских добродетелей, роль образования. В блок, отвечающий за экономическое поведение, включены такие индикаторы, как труд/достижения, бережливость, предпринимательство, готовность к риску, конкуренция, инновации, продвижение в должности. В блоке социального поведения – верховенство права/коррупция, радиус идентификации и доверия, семья, общественные связи, индивид/группа, власть, роль элит, отношения между государством и Церковью, взаимоотношения полов, рождаемость.
Культ речи
В книге нет главы, посвященной отдельно православию, упоминается лишь вскользь о Греции, но через вышеописанный инструментарий можно проанализировать и нашу основную религиозную традицию, чтобы оценить ее потенциал применительно к общественному развитию нашей страны, формированию культурного и социального капитала. И что особенно важно, этот инструментарий может не только помочь охарактеризовать сильные и слабые стороны нашего православия, но и предложить некоторые направления в дальнейшем развитии церковной традиции, то есть подсказать, какие культурные установки современного православия стоит поддержать, а какие, наоборот, подвергнуть критической рефлексии.
Например, если задуматься о том, какая «ориентация во времени» ближе для сегодняшнего православного мироощущения, каково в церковной среде отношение к планированию и долгосрочности проектов, то приходишь к выводу, что в большей степени эта ориентация краткосрочная, она не настраивает на долгое планирование и сбережения. Не секрет, что неотъемлемым элементом церковной дидактики является сосредоточение на скоротечности бытия. Священники любят подчеркивать возможность наступления нежданного смертного часа, проговаривая наказ «умирай ежедневно, чтобы жить вечно». С одной стороны, такое мироощущение может способствовать осознанию ценности текущего мига и некоторой мобилизации – что само по себе ценно, но, с другой стороны, оно вряд ли может воодушевить на долгосрочные проекты и вложения в жизнь. То есть налицо установка, работающая в пользу низкого культурного капитала.
Возьмем такой индикатор, как знание и факты. В представленной Харрисоном типологии противопоставляется два представления и подхода к знанию. Первое, свойственное обществам с высоким уровнем культурного капитала, ориентируется на практическое, верифицируемое знание, для которого большое значение имеют факты. Во втором случае предпочтительным оказывается абстрактное, космологическое, неверифицируемое знание, и особое значение имеют дискуссии. Какой тип знания предпочтителен в церковной социосреде? Конечно, сегодня любые социальные акторы не могут игнорировать факты, однако если мы обратимся к реальности нашей церковной жизни, то нельзя не признать, что нередко более важное значение, чем факты, в церковном дискурсе имеет именно риторика, умение красиво сформулировать ту или иную мысль. Это особенно заметно в речах церковных лидеров и имеет давнюю традицию в византийском красноречии. Значение риторики закреплено и на институциональном церковном уровне: в семинариях есть специальный предмет «гомилетика», посвященный развитию проповеднического искусства. Не случайно один из современных православных миссионеров, игумен Петр (Мещеринов) называет православие «религией лексики». В данной связи, кстати, более понятным оказывается то место, которое Православная церковь уделяет церковнославянскому языку как средству создания красивых образов. Заметим, что умение красиво говорить, убеждать искусством речи имеет немалое значение в плане продвижения по карьерной лестнице в церковном мире.
С фактами дело обстоит сложнее. Вспомним, с какой силой в церковной среде держатся за различные противоречащие фактам мифы, например, за миф о святости Григория Распутина, как склонны идеализировать тех или иных царей или политических лидеров, например, Сталина. А какой притягательной силой, с одной стороны, обладают мифы о разного рода «духоносных старцах», а с другой – о «врагах православия», масонах, талмудистах и прочих недругах, якобы сговорившихся погубить Святую Русь! В рамках предложенного в книге подхода такие феномены становятся более понятными. По мысли Харрисона, пренебрежение к фактам ведет человека к склонности уклоняться от признания собственных недостатков и недоработок в случае проблемных ситуаций, к тому, что вместо поиска вопроса «как исправить ситуацию?» люди переходят к поиску внешних врагов, сводя суть проблем к вопросу «кто виноват в наших несчастьях?».
Заметим, что к роли знания близко подходит такой индикатор, как образование, которое в системах с высоким уровнем культурного капитала имеет важнейшее значение и направлено на развитие независимости, неортодоксальности, инакомыслия и творческого подхода, то есть критического мышления. При низком культурном капитале образование направлено на развитие ортодоксии как подхода к жизни и соответственно зависимости от того или иного авторитетного мнения или института. С ситуацией этого типа мы однозначно сталкиваемся в духовных семинариях, в которых воспитательно-образовательный процесс направлен на формирование институциональной зависимости и привычки опираться на авторитет. Об этом, кстати, также говорили и некоторые представители самой Церкви. Вспомним, что богослов XX века протоиерей Александр Шмеман указывал на проблему отсутствия культуры самокритики в традициях Православной церкви и необходимость овладения этой культурой, чтобы уметь взглянуть на себя со стороны.
Вера без доверия
Что касается этического кодекса, то, согласно типологии, в прогрессивных культурах его нормы вполне реалистичны для выполнения, а само это выполнение тоже считается нормой, что создает хорошую основу для выстраивания правового пространства. Во втором случае этический кодекс может быть весьма высоким, но трудноисполнимым, а порой даже утопичным. Трудноисполнимость тогда компенсируется гибкостью в его исполнении, практикой нарушения его норм как вынужденной мерой. Порой это приводит к правовому релятивизму. Именно такую ситуацию мы можем наблюдать в церковной среде, если учитывать, что в православии нет отдельной этики для мирян, а все выстраивается вокруг этики монашества с ее неимоверно высокими нормами. Об этой проблеме не раз писали отечественные мыслители, в особенности Георгий Федотов, видевший парадокс в том, что православные миряне во многом призваны подражать монахам. Ситуация оказывается двусмысленной: эталоном так или иначе остаются монашеские нормы, только миряне могут исполнять их в ослабленном варианте, зависящем от личного произволения каждого. В итоге этический кодекс размывается, делая православную этику на практике весьма относительной, со слишком большим зазором между практикой и нормой. Не является ли проекцией подобного феномена в нашем светском обществе отношение к законам, строгость которых, как известно, компенсируется их неисполнением? Стоит задуматься, нет ли в случае нашей светской правовой культуры прямой корреляции с гибким этическим кодексом церковной культуры? Ведь она как-никак веками формировала модели поведения в российском обществе.
Принципиально отличается в двух типах культуры – прогрессивной и противящейся – отношение к такому явлению, как конкуренция. Так, протоиерей Всеволод Чаплин в статье «Пять постулатов православной цивилизации» («Политический класс». № 2, 2007) отмечает, что «для православной цивилизации видятся искусственными и чуждыми вообще любые учения, говорящие о «правильности» политической и экономической конкуренции, о неизбежности застоя и злоупотреблений при отсутствии разделения (а еще лучше – конфликта) властей, противостояния политических партий, поколений, социальных групп, экономических акторов, большинства и меньшинств и так далее». Экономическую и политическую конкуренцию Чаплин ставит в один ряд с агрессивным навязыванием всем народам консьюмеризма.
Конкуренция действительно рассматривается в православной среде как нечто агрессивное, представляющее угрозу солидарности, гармонии социальных отношений. В то же время, согласно подходу Харрисона и близких ему по духу теоретиков общественного развития, суть конкуренции не в соперничестве или вытеснении одного человека другим, а в создании условий для максимального проявления людьми их способностей, приводящих к высоким стандартам. Согласно определению Мариано Грондоны, «конкуренция – это форма сотрудничества, при которой оба соперника выигрывают при необходимости выложиться до конца», то есть максимально раскрыть свои творческие силы. Конкуренция питает демократию и многообразие мнений.
Справедливости ради стоит заметить, что, несмотря на негативное отношение к конкуренции в церковном этосе, принципы конкуренции волей-неволей проникают в сферу церковных деловых отношений, появляются формы распределения финансов на грантовой основе, как, например, конкурс «Православная инициатива». Однако этот процесс идет очень медленно и на уровне базовых культурных установок пока плохо усваивается. Главным адресатом конкурирующих сторон, как и прежде, остается церковное начальство. Именно за его благорасположение и личную субъективную симпатию конкурируют между собой священники или миряне, выполняющие те ли иные служебные функции в церковной системе. Конкуренция за симпатии со стороны обычного гражданина, за рядового верующего (если говорить о социальной миссии) или за локальные общественные группы в церковной системе взаимоотношений не в моде.
Важнейшим показателем высокого уровня культурного капитала является радиус идентификации и доверия. В прогрессивных культурах этот радиус предельно широк – настолько, что имеет место сильная идентификация с обществом в целом, мнение общества является достаточно значимым, а действующие социальные группы, религиозные организации, заквашивающие это общество, более-менее действуют на принципах открытости и прозрачности. В нашей церковной социосреде, напротив, есть установка на недоверие к обществу на разных его уровнях, выражающаяся в нежелании обнаруживать перед обществом многие проблемы Церкви («не выносить сор из избы») или в отсутствии прозрачности экономической сферы. Прозрачности, однако, не хватает и внутри самой Церкви: настоятели приходов не отчитываются за финансовые расходы перед прихожанами, а правящие архиереи – перед священнослужителями своих епархий. Сильный фильтр проходят публикации в СМИ. В восприятии общества со стороны Церкви так или иначе есть недоверие. Причем если изнутри Церковь воспринимается как семья, то светский мир или иноконфессиональный – как отчужденная, инаковая среда. Идентификация Церкви с образом семьи в таком случае означает, что эта семья воспринимается не столько как модель родственных отношений, сколько как «крепость, защищающая от общества», если пользоваться одной из характеристик типологии Харрисона. Именно такое применение модели семьи характерно для культур второго типа.
Наконец, если рассматривать такой показатель прогрессивных культур, как умеренная готовность к риску, то здесь снова нужно констатировать, что церковная традиция выступает за снижение такой готовности. Церковное начальство обычно старается купировать риск, превентивным образом минимизировать возможность совершения ошибки, если дело связано с какой-либо инициативой. Воздержаться и не сделать что-то намного лучше, чем предпринять шаги, которые окажутся не оправданными в глазах начальства.
Конечно, подобный взгляд оставляет множество вопросов и ставит дополнительные. Остается непонятным, насколько универсальны подобные ценности прогресса для разных культурных систем. Насколько предрасположены те или иные общества и страны к восприятию подобных прогрессивных культурных установок, и не приведут ли попытки этого восприятия к нарушению внутреннего цивилизационного баланса в этих странах? Насколько обоснованными могут быть попытки представителей одних культур предлагать свои рецепты совершенствования другим? Как, собственно, быть с самобытностью культур – качеством, которое само по себе имеет ценность? Все эти вопросы вряд ли можно обойти.
Однако предложенный Харрисоном подход не нужно рассматривать в качестве попытки тотальной унификации культур или сведения их к одному знаменателю. Автор книги не раз делает оговорки, что предлагаемая им типология является идеализированной и что в реальности монолитных культур не существует, а напротив, во всех культурах существуют течения, идущие вразрез с основным фарватером. По словам бостонского антрополога Роберта Хефнера, на которого ссылается Харрисон, факт неоднородности культур позволяет осознать, что в культурах, противящихся в какой-то момент прогрессу, существуют альтернативные течения, которые могут позволить изменить динамику общественного развития и обеспечить необходимое обновление, которое даст этим культурам новое дыхание.
