Репостное право

От пользователя до экстремиста – один лайк. Фото Pixabay, Reuters, Depositphotos/PhotoXPress.ru

Россию накрыла очередная волна «антиэкстремистских» судебных процессов. Сразу несколько дел «за репосты» было возбуждено в Барнауле. 3 августа стало известно, что в отношении барнаульца Антона Шашерина возбуждено уголовное дело по ст. 282 УК РФ (возбуждение ненависти либо вражды). Поводом стал опубликованный во «ВКонтакте» коллаж. На нем Христос спрашивает, который час, у патриарха Кирилла, часы которого отражаются на лакированной столешнице. Ранее были раскрыты подробности уголовного дела против другого жителя Барнаула, Даниила Маркина – в альбоме с сохраненными фотографиями на его странице во «ВКонтакте» следствие обнаружило, на которой персонаж «Игры престолов» Джон Сноу сравнивался с Христом. В тот же период в Барнауле было возбуждено уголовное дело против Марии Мотузной, поводом для которого также стали сохраненные в альбомах «ВКонтакте» коллажи на антиклерикальную тематику. В Twitter она опубликовала сообщение о том, что ей было предъявлено обвинение и по ст. 148 УК РФ (нарушение права на свободу совести и вероисповеданий), а сотрудники полиции говорили, что ей грозит срок до пяти лет. Минувшей весной за картинки с храмом, марихуаной и горящим священником условный срок получила медсестра из Красноярска Оксана Походун.

Все эти дела были возбуждены по ст. 282 – однако материалы так или иначе предполагают, что основанием для инициирования разбирательств стало оскорбление чувств верующих. Именно в таком контексте дело Марии Мотузной прокомментировал заместитель председателя Синодального отдела по взаимоотношениям церкви с обществом и СМИ Вахтанг Кипшидзе. «Если эта девушка признает свою вину и сочтет эти изображения наносящими страдания верующим людям, то я лично готов ходатайствовать, чтобы это дело закончилось примирением», – сказал он в эфире RTVI.

Даниил Маркин сказал корреспонденту «НГР», что представители церкви с ним не контактировали. Не выходили они на связь и с Марией Мотузной и ее адвокатом Алексеем Бушмаковым. Потерпевших в деле его подзащитной нет, а свидетелями выступают две девушки, написавшие на Мотузную заявления (кстати, заявителями по делу Даниила Маркина были они же). Юрист считает, что адвокатское сообщество уже обзавелось некоторыми представлениями о тактике ведения подобных процессов: «Действовать в ответ на предпринятые следствием действия, выбивать доказательства, признавать их недействительными». По его мнению, следственной экспертизе можно противопоставить заключение повторной или дополнительной экспертизы – но случаев ее назначения в российской судебной практике исчезающе мало. «Достаточно того, что приносит следователь, несмотря на те процессуальные нарушения, которые были допущены. Эксперт, конечно, несет ответственность за дачу ложного заключения, но в судебной практике пока еще мало таких случаев, чтобы эксперта судили за ложное психологическое или лингвистическое заключение, – сказал «НГР» Бушмаков. – Понимаете, можно рассуждать про человека, у которого нашли алкоголь в крови – здесь объективная наука и данные. А лингвистика, психология, понятия «нравится – не нравится»… Никакой объективности, никакой научной достоверности в этих экспертизах нет и быть не может. Один эксперт говорит одно, другой – другое, одна научная школа видит одни результаты, другая – другие. Каждое дело по экстремизму, когда на допрос вызывается эксперт, превращается в защиту докторской или кандидатской диссертации, какие-то кафедральные споры! А закон и статьи сформулированы таким образом, что они допускают не то что двоякое, а троякое толкование, и в этом – беда».

Система государственных экспертных центров, по его словам, обеспечена и утвержденными методиками лингвистического анализа материалов, и известными и квалифицированными специалистами. Но все остальное при их большой загруженности следователь выбирает сам. «Он никому не объясняет, почему доверил экспертизу именно этому учреждению или экспертному центру, как он их выбирает. Может, следователи и вынуждены обращаться в негосударственные структуры, но качество заключения от этого страдает: они не пользуются даже минюстовскими методиками. По Соколовскому заключение делал пединститут (видеоблогер Руслана Соколовский был осужден по ст. 148, 282 и 138.1 УК РФ 11 мая 2017 года - «НГР»). Мы спрашивали, какой методикой они пользовались. Ответ: «Никакой, у нас свои разработки». Никакого порядка здесь нет», – сказал Бушмаков.

При этом понятие «оскорбление», давно присутствующее в Уголовном кодексе, всегда касалось оскорбления конкретного лица и носило персональный, личный характер, оставляя сторонам возможность примирения. А формулировка закона фактически нивелирует принцип правового нейтралитета эксперта. «Сейчас статья 148 УК сформулирована так, что и оскорбляться не надо – там сказано: «в целях оскорбления религиозных чувств верующих»! Оскорбленных может не быть вообще, но если эксперт устанавливает эту цель – состав преступления есть и человеку грозит ответственность», – говорит адвокат.

Примирение сторон, о котором говорил Вахтанг Кипшидзе, действительно возможно – но только по статьям частного обвинения, которых почти нет в УК. Дела об экстремистских высказываниях к ним не относятся – они рассматриваются вне зависимости от наличия потерпевшего. Но исход, при котором дело признавшего вину обвиняемого может быть закрыто с наложением судебного штрафа прямо в суде, возможен. Приговор при этом не выносится, однако такие случаи очень редки, рассказал «НГР» директор правозащитного центра «Сова» Александр Верховский. Дел по статье о нарушении права на свободу вероисповедания совсем немного, однако по сути разницы в материалах с делами об унижении человеческого достоинства по ст. 282 у них нет, считает он – и в обоих случаях защита строится в основном на доказательстве отсутствия злого умысла. Ситуация с соблюдением принципов, исключающих правовую характеристику материалов дела экспертами, оставляет, по его мнению, желать лучшего. «Закон запрещает любым экспертам, не только лингвистам, отвечать на правовые вопросы. Это, конечно, не соблюдается. Раньше это не соблюдалось просто в лоб: буквально с формулировками закона эксперта спрашивали, есть в тексте экстремизм или нет. Не всегда ответ был положительным, но вопрос очень часто ставился так. Потом устоялась практика – спрашивать об элементах, например, унижения человеческого достоинства. И это проходит. Это тупиковая ситуация и для следователя, и для эксперта: в большинстве случаев спрашивать нечего, смысл высказывания ясен, и ни в каких научных изысканиях нужды нет, но спросить что-то надо. Один мой знакомый называет это «формализацией здравого смысла». И это совершенно развратило и следователей, и экспертов, превратилось в формализованную переписку», – сказал Верховский.

Так же обстоят дела и с экспертными методиками: их использование неконтролируемо, а оспаривание в суде – затруднено. «Любая экспертиза включает список источников, в том числе методических. Но нередко бывает, что никаких следов методик, на которые она опирается, в тексте не наблюдается – они там просто приставлены, как у дипломника-троечника, и никакого отношения к тексту не имеют. Это сложно оспаривать в суде – непонятно, как это делать». Наказать эксперта за некачественную работу нельзя, однако можно подать на него в суд за заведомо ложное заключение – так же как и на любого свидетеля. Но это, считает Верховский, практически недоказуемо. 

Тем не менее некоторые действия защита может предпринять и здесь: «Существует жанр рецензии на экспертизу – противоположная сторона может обратиться за ней к другому специалисту. Ее может принять суд или следователь – на этапе следствия это даже более эффективно». Дело в том, считает эксперт, что в суде оправдание практически невозможно, но множество дел не доходит до суда, отсеиваясь еще на этапе следствия и доследственных проверок, даже без участия конкурирующей стороны: «Если следователь понимает, что все может быть не так просто, и если у него нет какой-то специальной причины довести именно этого человека до приговора – он может бросить дело».

Большое количество явно абсурдных дел вновь заставляет вспомнить о проблемах главного источника доказательной базы «антиэкстремистского» делопроизводства – лингвистической экспертизы. «Методика проведения судебной психолого-лингвистической экспертизы материалов по делам, связанным с противодействием экстремизму и терроризму», о которой говорил Алексей Бушмаков, была опубликована в 2014 году по решению Научно-методического совета ФБУ РФЦСЭ при Минюсте России. Ее теоретические основы увидели свет тремя годами ранее. «В компетенцию экспертов не входит юридическая (правовая) квалификация деяния, установление вины и ее форм (умысел или неосторожность, вид умысла), мотивов правонарушения. Эксперты не устанавливают тех обстоятельств, которые не получили отражения в тексте (письменном или устном). Так, эксперты устанавливают только выраженную в тексте цель автора, не устанавливая реальные цели и мотивы деятельности субъектов правонарушения», – гласят они. Этот принцип «правовой нейтральности» эксперта закреплен и самой методикой, предостерегающей лингвистов от выхода за пределы своей компетенции. Однако насколько он реально соблюдается?

Один из авторов методики и ее теоретических основ, лингвист и эксперт автономной некоммерческой организации «Лаборатория экспертных исследований и ситуационного анализа» Юлия Сафонова рассказала «НГР», что в РФЦСЭ готовится второе издание, которое будет учитывать и практику применения методики, и новое законодательство. Методика уже апробирована на огромном материале, и необходимость разъяснения практики ее применения для специалистов очевидна. «Я часто сталкиваюсь с результатами экспертизы, в источниках которой указана наша методика. Я ее открываю – а от методики там ничего нет! – рассказала Сафонова «НГР». – Лингвистика – возможно, один из самых молодых видов экспертиз. И государственные лаборатории должны работать по утвержденной методике. Это не значит, что они не могут заглядывать в какие-то другие научные труды, содержащие общепринятые научные и практические данные. Методики позволяют верифицировать результат. Не для того, чтобы выводы были одинаковыми, а для того, чтобы их можно было верифицировать и проверить. Методика, о которой я говорю, утверждена для экспертов Минюста, это – алгоритм решения задач. Если эксперт решает проблему, следуя методике, то можно проверить полноту и обоснованность выводов, при необходимости указав на допущенные ошибки и, как следствие, на необоснованность выводов». При этом эксперту, по ее мнению, недостаточно только базовых знаний лингвистики и психологии – он должен иметь широкий гуманитарный кругозор: «Если он не понимает, что в тексте может быть некая игра, отсылка, что он не прочитывается буквально, то он не сможет учесть этого, даже если будет работать по прямо предписывающей это методике – он просто этого не увидит. Ему не хватит знаний и кругозора».

«Эксперт – это человек, обладающий специальными познаниями, которые он применяет в юридических целях. Специальные знания эксперта – это всегда научные знания неправового характера, сопровождаемые адекватными (признанными) прикладными методиками в определенной области (в данном случае – в лингвистике и психологии), которые используются для достижения определенных юридических целей. Грамотный эксперт не устанавливает признаки преступления, он устанавливает специальные (в нашем случае лингвистичсекие или психологические) признаки, важные для классификации деяния. В рамках антиэкстремистских дел эксперты – лингвист и психолог – устанавливают совокупность лингвистических и психологических признаков побуждений к запрещенным деяниям, возбуждения вражды, унижения, оправдания и др. Лингвист может установить в тексте лингвистические признаки побуждения к запрещенным деяниям, но это вовсе не будет тождественно наличию состава преступления, – для этого требуется доказать умысел, который устанавливает следствие и суд», – пояснила Сафонова. С ее точки зрения, в России суды не дают должной оценки экспертным исследованиям: «Экспертиза – это только одно из доказательств, и судья должен дать ему оценку: огласить причины, по которым он его принимает. Если одна экспертиза признает наличие в тексте, например, призывов к убийству или свержению власти, а другая – нет, то судья должен принять собственное решение по представленным аргументам. У нас, к сожалению, то, что написал эксперт, ложится в основу обвинительного заключения, суд это переписывает. Я считаю некритичное отношение к экспертизе и отсутствие ее оценки одной из проблем. Мне кажется, не хватает именно этого. Если речь идет о каких-то картинках – судья ведь может взглянуть на них самостоятельно!»

Отдельной проблемой Сафонова считает то, что экспертом-лингвистом может быть даже специалист с юридическим образованием. «У нас, например, в МГЮА готовят судебных экспертов, которые потом легко проводят лингвистичсекие эксперизы. Как возможно в рамках юридического, правового образования получить филологическое образование в полном объеме, – мне до сих пор непонятно. Филологов только филологии учат четыре-пять лет. А здесь я учусь на правоведа, и мне между прочим читают курс филологии? Возможно ли это в рамках одного образовательного стандарта? Есть и эксперты-лингвисты с математическим образованием. Например, Крюкова Наталья. Пишет лингвистические, психологические, религиоведческие исследования. Обвинение принимает, суды – тоже: ну да, математика – царица наук! Это, конечно, дискредитирует сам институт экспертизы и все правосудие в целом. Когда экспертом-лингвистом может быть каждый – это уже что-то неправильное, не соответствующее законодательству об экспертной деятельности».