Беседовал Евгений Из поэтической студии Кирилла Ковальджи вышли в разное время Иван Жданов и Нина Искренко, Евгений Бунимович и Александр Еременко, Владимир Друк и Виктор Коркия. Он и сейчас не только пишет стихи и прозу, но не менее активно занимается молодыми, курирует молодежный проект «Пролог». С этого, со знаменитой студии, мы и начали наш разговор.
– Кирилл Владимирович, как возникла, как стала возможна такая студия? Чтобы не один, не два, а множество талантливых поэтов?
– Об упомянутой студии писали многие, да и я тоже (статья «Была такая студия┘» в «Литературной учебе»). Если кратко, то к восьмидесятому году прошлого века накопился огромный творческий потенциал «задержанного поколения», этим объясняется внезапное изобилие талантов в студии. Почему они оказались в данной студии, а не в другой? Наверное, потому что я никому ничего не навязывал, давал волю всем, стараясь только создать насыщенную культурную атмосферу. Двери были для всех открыты, маломощные сами отсеивались.
Сразу выделились несколько поэтов, совершенно непохожих. Иван Жданов, сугубо серьезный, глубоко погруженный в свой мир, Нина Искренко, вызывающая, дерзко атакующая внешний уклад, «застойный» менталитет, Евгений Бунимович – ироничный приверженец интеллектуальной поэзии; герметичный, тихий, музыкальный Владимир Аристов, неоконструктивист и новатор Алексей Парщиков, открытый, прямой, резкий Валентин Резник, удалой, парадоксальный мастер центона Александр Еременко, тонкий, субтильный Юлий Хоменко, эзотерик Александр Говорков, ассоциативный, сугубо образный Марк Шатуновский┘ Отличались своеобразием Владимир Друк, Виктор Коркия, Александр Самарцев, Александр Лаврин, Илья Кутик, Полина (Ольга) Иванова, Владимир Щадрин. Это из завсегдатаев студии. А залетали к нам, чтобы выступить, обсудиться, пообщаться, – Пригов и Иртеньев, Кибиров и Арабов, приезжали Драгомощенко и Кальпиди┘
Обсуждения были суровые, но самоощущение праздничное – в предвкушении выхода на поверхность, утверждения новой волны, нового поэтического поколения (шли последние годы брежневского правления). Все ждали свободы и славы, но никто не предполагал, что вместе с империей исчезнет и акустика. Оказалось – теперь говори, что хочешь, хоть кричи, тебя не слушают, тебя не слышно. Бывшие советские читатели лихорадочно занялись┘ выживанием.
Очень медленно (но верно!) возвращается интерес к поэзии.
– Сейчас вы курируете молодежный проект «Пролог». В чем отличие современных молодых поэтов от молодых поэтов эпохи застоя?
– То поколение молодых поэтов было действительно поколением. Как было послевоенное (Слуцкий, Винокуров, Гудзенко, Ваншенкин), какими были шестидесятники (Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Окуджава). Несмотря на разительную несхожесть индивидуальностей, молодые поэты восьмидесятых были объединены одним и тем же творческим импульсом – необоримым желанием обновления поэзии, общим желанием оттолкнуться от застойной действительности, вырваться из пут мертвой идеологии, мертвой речи.
Теперь, пожалуй, нет поколения молодых. Есть отдельные «тусовки». Отсутствие идеологии (как союзника или противника) обернулось утратой ориентиров – духовных и эстетических. Нет сопротивления, нет борьбы, молодые как бы повисли в невесомости. Как пробить им стены окружающего равнодушия?
Явно возросла мастеровитость, ловкость стихосложения, но ощущается дефицит легендарных личностей (речь о собственно поэтах, а не о культовых бардах). Есть, безусловно, таланты, есть разные течения, но нет мощных школ, группировок, какими были символисты, футуристы, акмеисты и даже соцреалисты. (Это просто констатация, «измы» ведь преходящи. Остаются поэты.) Модернизм и постмодернизм – это, по-моему, больше относится к прозе. Да и вообще, что такое постмодернизм? Где манифест? Где теория? Длится какая-то межеумочная полоса. Но что-то накапливается, что-то будет┘
– С учениками понятно. А кто ваши любимые поэты? Кого вы считаете своими учителями?
– Называть имена? Получится внушительный список┘ Я люблю русскую поэзию во всех ее гениальных проявлениях. Правда, возраст диктует свое, и я ловлю себя на том, что теперь к старикам – Тютчеву, Фету, Пастернаку – обращаюсь чаще, чем к совсем молодым – Лермонтову или Есенину. Но это никак не относится к современности. Я с самым живым интересом и надеждой встречаю новые имена┘
Кто учителя? Я родился в Бессарабии при румынах. Россию я узнал через Пушкина: у нас в доме был его большой иллюстрированный однотомник. Пушкин долго был для меня единственным русским поэтом. Вторым был┘ Корней Чуковский, чья книжка, изданная в Праге, каким-то путем попала к моим родителям. Я невольно отнес его к пушкинской России и потом был очень удивлен, узнав, что он жив. О чем ему и рассказал, познакомившись с ним в Переделкине┘ Но я отвлекся. Вернусь к Пушкину. Он на всю жизнь сформировал мое отношение к поэзии – «всеядное», свободное. Стихи годятся и для высокого служения, и для шалости.
После войны, когда мне пошел шестнадцатый год, я случайно взял в библиотеке Брюсова и года полтора носился с ним – мне особенно импонировал его интерес к истории и астрономии (история творилась на моих глазах и на «моей шкуре», от исторического мышления мне вовек не отрешиться, а звезды с детства меня пленили). Потом настал черед Блока, он внезапно и навсегда потеснил Брюсова. Но наиболее сильное воздействие на меня оказали Маяковский и Есенин. В равной мере. Я входил в роль то одного, то другого (легко, совершенно отрешившись от той литературной борьбы, которая была между ними). Я считал, что гражданские стихи надо писать как Маяковский, а лирические – как Есенин. С таким багажом я в 1949 году поступил в Литературный институт. Надо ли говорить, какой поток поэтической «информации» обрушился на меня в Москве? Хочу только отметить, что освоение поэтического материка современной русской поэзии было тогда весьма своеобразным. Мы (именно «мы», а не только я) ничего не знали о Мандельштаме, Ходасевиче, Георгии Иванове, Набокове. Пастернаком или Ахматовой в институте почти не интересовались (они считались, прошу простить, какими-то устаревшими), Цветаеву знали только дореволюционную, читали запрещенных Бориса Корнилова и Павла Васильева (они как раз устаревшими не выглядели). Вот такая у меня была поэтическая «школа». По-советски ограниченная, несмотря на мое любопытство и эрудицию. Зато я не воспринимал (или воспринимал весьма поверхностно) образцы тогдашнего соцреализма. Я не чувствовал себя востребованным, писал, когда хотел и что хотел, оберегал свою внутреннюю свободу. Писал много, из всего написанного можно было выбрать и возможное для печати. Да и время помогало: я выпустил свой первый сборник после смерти Сталина, в 1955 году.
Потому на вопрос об учителях могу ответить только так: Пушкин и все остальные.
– Когда вы сами стали писать?
– Первое стихотворение я написал лет в семь (по-румынски, мой родной язык – русский, но меня отдали в румынскую школу, других не было). А увлекся стихами по-настоящему в 16 лет, я влюбился в свою соученицу, которая писала стихи. Вот с тех пор и не могу остановиться. По-румынски я больше не писал (кроме единичных случаев), но зато много и охотно переводил поэтов Румынии и Молдавии.
– В каких регионах России сейчас, на ваш взгляд, наиболее интересная литературная ситуация?
– Трудно сказать, не все знаю, сейчас с взаимной осведомленностью плохо, нет единого литературного пространства. Судя по форумам молодых писателей в Липках и по «Прологу», творческая энергия «закипает» в большинстве регионов страны. Это Петербург и Ижевск, Вологда и Челябинск, Пермь и Владивосток, Иркутск и Калининград. И не только Россия: Кишинев, Одесса, Харьков┘ В провинции больше талантов, чем в столице. Больше свежести.
– Чем поэт отличается от графомана?
– Это одно и то же явление. Только одно – со знаком плюс, другое – со знаком минус.
– Существует ли сейчас авангард в поэзии?
– Думаю, нет. Потому что вообще нет оформленных эстетических течений. Есть авангардисты. Прежде всего – Константин Кедров (правда, он называет себя метаметафористом). К тому же авангард – это все-таки характерное и весьма распространенное явление первой трети прошлого века. Вряд ли это может повторяться. В мировой (прежде всего – европейской) поэзии наблюдается кризис – пресыщенность, исчерпанность форм. На планете уже нет места великим географическим открытиям. В искусстве, пожалуй, тоже┘ Но кроме земной горизонтали есть еще вертикаль. Это знает опять же Кедров┘
– Какой основной совет вы бы дали авторам, вступающим в литературу?
– Как-то я обратился к дебютантам: К«Сколько надо таланта и дури,/ Чтоб, мечтая о славном венце,/ Посвятить себя литературе / Не в начале ее, а в конце!»
А если серьезно, то самое главное – угадать в себе себя. Открыть себя, поверить в себя и быть собой. Надо, конечно, знать, что сейчас «носят», но не поддаваться «формату». Говорят, одна дама сказала Мопассану: «Месье, простите, но у вас вкуса нет!» Он ответил: «Я его создаю». Действительно, новый, небывалый талант навязывает себя. Зачем Маяковскому вкус Бальмонта или Брюсова? И, в свою очередь, зачем Георгию Иванову вкус Маяковского или Хлебникова?.. Однако смена «вкусов» – не замена. Поэты – не «тачки». Новые «марки» никак не отменяют предыдущих.
